Дима будет поступать в ГИТИС, Дима готовится читать на экзаменах. Поступит или нет – никто не даст стопроцентной гарантии, но подготовиться должен хорошо, это было ясно. Тут родители должны были помочь. Так-то оно так, но ведь артист, актер – он, причем здесь родители? И как тут помочь? Дать правильный текст, поставить чтение? Да, наверное, учитель может сделать многое.
Важно было поступить, но еще было важно вписаться в эту среду. А Дима был сам из этой среды. По сути, он поступал именно туда, откуда были его предки, откуда был он сам. Это актерство в нем проявлялось во всем. Нет, ролей он не играл, он был актером. Уже ребенком он был характерным актером, который вот именно такой, и никакой иной, готовность реакции на что угодно, органичная жизнь в любых заданных обстоятельствах. И, конечно, красота, играемая ежеминутно, кокетство молодого человека. Он показывал постоянно свой уровень. Эта игра была у него не только естественной, но и глубокой, настоящей. Воспринималось это так: «Я играю человека, потому что такой человек, как я, достоин этой красоты, а красота подразумевает некоторую рисовку. Это часть общения».
И Дима, и Шоша имели один недостаток, они всегда были выше толпы. В их жизни всегда присутствовала толпа, с которой им было не по пути. Но их-то путь им был тоже неизвестен. Не лучше ли примкнуть в таком случае к толпе? Нет. Это был для них заведомо неверный путь. И оба воспринимали школу как обязанность и неизбежность. Это была не главная часть их жизни, не то место, где нужно было добиваться успехов и демонстрировать свои достижения.
При этом Шоша совсем не был актером по сути своей. Он искал смыслы, и ради них вообще был готов пожертвовать всем внешним. Эти смыслы для него наполовину находились в музыке, а на другую половину – в литературе и философии. На этой почве они с Димой то сходились, то расходились.
Щеглов позвонил и сказал:
- Я хочу прочитать тебе некоторые вещи, которые я подготовил для вступительных экзаменов.
Они встретились у Диминого дома в Товарищеском переулке, но сразу пошли к Андрониковскому монастырю, и уже под белыми стенами Дима начал читать очень русские, но лично через себя пропущенные стихи, и Шоша запомнил навсегда многие строки, звучащие в Диминых устах пронзительно - до мурашиков на спине:
«Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня».
И еще:
«Лепота, князь сказал, лепота», - после этого мастеру, построившему храм, выкалывали глаза. И вот он, монастырь, можно потрогать. И вот он, мастер. Все было в тот момент по-настоящему. И ничего в этом чтении не было юношеского, ничего, о чем хотелось бы сказать: «Ну, когда-нибудь ты, наверное, будешь артистом». Они не любили слова «артист», обычно говорили «актер». А у Шоши в семье не любили ни Есенина, ни Высотского. Считали их творчество ненастоящим, псевдорусским и неинтеллектуальным искусством. Но благодаря этому прочтению под стенами Андрониковского монастыря Есенин остался у Шоши в душе.
И, конечно, он поступил! И, конечно, решился потом и вопрос с армией. Дима был принят после института на работу в «Театр Советской армии», что приравнивалось к службе в Вооруженных силах. А служба его, говорят, тоже была нелегкой.
В десятом классе все уже давно знали, куда кто будет поступать, и какие предметы нужно сдавать при поступлении. Но перед гуманитариями Димой Щегловым и Лешей Кузьминых стояла большая проблема: сдать выпускные экзамены по математике, а главное, по физике и химии. Писали шпаргалки, готовились. Шоша в этом деле не участвовал. Шпаргалки казались ему формальным подходом и очень большой работой. Ему хотелось вместо этого потратить время на то, чтобы знать самую суть темы и вырулить в любом случае на правильный ответ – утопия, как поймет любой старшеклассник. Дима и Леша подходили к вопросу очень методично. За написанием шпаргалок проводились целые дни, бесценные дни перед экзаменами.
Еще свеж был в памяти казус со сдачей Лешей устного экзамена по русскому языку в восьмом классе. Шпаргалки он писал не на маленькие, еле видные листочки, а на большие тетрадные листы с как бы уже сейчас во время подготовки написанным ответом. Такую шпаргалку нужно было только вовремя вынуть, а дальше можно будет по ней открыто отвечать и даже сдать экзаменатору – гениальное решение. Нужно только знать, где, в каком кармане она лежит. Леша достал шпаргалку очень ловко, сел на заднюю парту готовиться, но когда отвечал, директриса школы Мария Николаевна спросила:
- Кузьминых, тут для подготовки выдавались только листочки в клеточку, а у Вас листочек в линеечку. Откуда он у Вас?
На это Леша раздраженно ответил:
- Мария Николаевна, люди волнуются, боятся не ответить, а Вы тут такие вопросы задаете!»
Конечно, для русского языка он подготовил все листочки в линейку, не ожидал, что будут раздавать в клетку.
К десятому классу этот опыт был уже учтен. Все продумывалось до мелочей, да и учителя по большей части уже были на стороне учеников. Все понимали: нужно сдать, поступить, от этого ведь зависит жизнь!
И вот на уроке химии перед удивленной комиссией Леша триумфально расписывает всю доску решением задачи. Когда он закончил, Клара Павловна медленно встала из-за стола, где сидели преподаватели, и сказала:
- Кузьминых, если Вы мне скажете, как называется эта латинская буква, которую Вы написали в формуле, я поставлю Вам пять.
Это была лямбда. Но Леша, конечно, не мог этого знать. Это было очевидно всем присутствующим абитуриентам и экзаменаторам.
- Спасибо, Кузьминых, садитесь, «три».
Конечно, «три», но ведь не «два»!
- Спасибо, Клара Павловна.
Пришло лето после девятого класса, прекрасное время, повторяющееся в одном и том же цикле с самого начала школы, ею гарантированное и охраняемое детство. Что бы ни случилось, даже если оставят на второй год и выгонят в связи с этим из немецкой спецшколы, все равно будут летние каникулы. И только теперь они осознали, что это последние их школьные каникулы, а за ними десятый класс, выпускные и вступительные экзамены, а дальше – неизвестность. Кто-то поступит в институт с военной кафедрой, и от него государство отстанет еще на пять лет – целую вечность. А кто-то не поступит, не наберет нужный проходной балл, и тогда армия. После возвращения снова подготовка, но это уже будут не те школьники, а взрослые скучные люди, они женятся, заведут детей, будут ходить на работу, до учебы ли будет им тогда?
В конце учебного года Дима сказал, что хочет поговорить с Шошиным отцом о карьере журналиста. Отец хотел ему отсоветовать становиться журналистом, и Диму это заинтересовало. Шоша сидел на даче, ходил купаться, помогал немного родителям работать в саду. Вдруг приехал Дима. Как он нашел его на даче? Да, Шоша рисовал ему схему, как дойти от станции, пересечь Можайское шоссе, пройти через поле, вдоль оврага до родника и дальше вдоль забора начинающихся уже садовых участков до самого леса. Все очень сложно. Шоша считал, что найти будет невозможно, но его попросили нарисовать, и он нарисовал. Удивительно, что Дима нашел.
Они попили чаю, пообедали. Диму интересовало поскорее встретиться с Константином Борисовичем. Они ушли вдвоем в дальнюю часть сада и разговаривали минут сорок. Перед этим Шоша предупредил Диму, что отец говорит не всегда понятно, сыпет парадоксами и на них строит свою логику, что если надумал становиться журналистом, то это и надо делать, и вообще, какая разница, что думает обо всем этом его отец? Но для Димы это было важно. Не то, чтобы отец Шоши был для него непререкаемым авторитетом. Скорее он просто услышал некий интеллектуальный вызов для себя из уст умного человека и по сути уже не мог не принять его.
О чем они говорили, неизвестно. Шоша этого потом никогда и не узнал. Но Дима вернулся и сказал, что все отлично, что не было никаких парадоксов, что отец говорил предельно понятно. И в основном он со всем согласен. Но заниматься в ШЮЖе будет, чтобы просто учиться дальше. В следующем году Дима доучился до конца в Университете, а потом стал поступать в ГИТИС, с журналистикой было покончено. Дальше он будет писать только книги.
А пока молодые люди простились с родителями Шоши и отправились дальше по Смоленской железной дороге в Шаликово, где жили Димины родственники на даче, не доезжая две остановки до Можайска. Дорога дальняя, часа два на электричке. От станции отходит дорога и ведет прямо к Диминому дому, он стоит посреди деревни, но весь окруженный деревьями, утопает в зелени. Сад запущенный, много малины, тоже запущенной, старого сорта. Дома никого не было. В избе все небольшое, но основательное, добротное. Дом неизвестного возраста. Кажется, что они вечно стоят в деревнях, эти срубы. Тот, кто их поставил, давно умер. А следующее поколение всю жизнь живет в нем. Дима рассказал историю этого дома в деревне, но Шошу это не сильно интересовало.
Они привезли с собой еды, поели. Нужно было помыть посуду. Дима был к такой домашней работе совершенно не приспособлен, просто не мог этого сделать, потому что не умел, не мыл никогда посуды. Шоша вызвался все сделать сам. Из моющих средств нашел кусок туалетного мыла, им всю посуду и вымыл. А Дима все подходил и спрашивал, не лучше ли оставить, а на следующей неделе мама, Ирина Квитинская, приедет и помоет. Но даже Шоша, для которого это было первое серьезное мытье посуды, понимал, что оставлять позорно.
Вечером пошли гулять с местной молодежью. Сидели на бревнах, играла только вышедшая тогда пластинка – хиты зарубежной эстрады исполняемые русскими певцами с русскими текстами. Пластинка была безумно популярна. Одну ее крутили весь вечер, и никому не казалось, что нужно ее сменить, а наоборот просили поставить еще и еще. Какой-то парень полез на чердак, где его ждала девушка. Все сидели прямо под эти домом на бревнах и комментировали. А другой парнишка, явно сумасшедший, все время порывался тоже залезть на этот чердак, но другие ребята его не пускали. Потом он все-таки как-то обманным путем вырвался и полез на крышу, подглядывал через щелки, смеялся, а потом быстро слез вниз и стал рассказывать, что он там видел, но его никто не слушал. Было скучновато. Нашими ребятами девушки интересовались только издалека, а сами юноши активности не проявляли. Все сидели и говорили о всякой ерунде, просто проводили время. Кто-то с кем-то заигрывал от нечего делать.
Потом пошли на станцию. Главный парень из компании деревенских пошел вместе с ними, и когда все пришли на станцию, там была другая компания. Главному парню девушки оказывали там знаки внимания, и Дима сказал, что этот главный парень может получить здесь любую девушку, если пожелает, с ним пойдет любая. Это Шошу тогда очень удивило, он подумал, как это может быть такое единодушие, чтобы один молодой человек нравился абсолютно всем девушкам, или это просто было особо почетно в этой компании, пойти с главным парнем? Но парень скорее вел себя лениво на станции, искал, что бы выпить?
На следующее утро две девушки из компании на бревнах пришли прямо в Димин дом, сидели, разговаривали с Шошой и Димой, пили чай. Странная была ситуация. Девушкам было интересно, что это за городские ребята такие, не будут ли приставать, Диму уже видели много раз, хотя и не часто, а вот Шоша был для них совсем новой птицей. Две налитые деревенские девки – кровь с молоком – сидели у них на террасе и чего-то явно ожидали. Но приставать ни с того ни с сего было тоже как-то странно. В компании было совершенно ясно, что у обеих девушек были свои постоянные ухажеры. Но вот сегодня утром они сочли себя совершенно свободными, и пришли знакомиться с двумя московскими парнями.
Подходило к концу время в Шаликово, скоро должна была приехать Димина мама, и Шоше не хотелось оставаться. Под конец еды уже не было, а Дима подшучивал над Шошей, который явно любил поесть, спрашивал то и дело: «Кирилл, может тебе картошечки отварить?» Никакой картошки в доме не было. «Может супчику заправить?» А если бы и было, ни один из ребят не смог бы сделать сам ничего, кроме яичницы. Но девчонки могли бы помочь, если были бы деньги или продукты.
Почему Дима не принимал участия в школьных спектаклях? Или, если принимал, то очень мало?
Активнее всех спектакли организовывала – практически ставила – Ира Виноградова. Шоша особенно не хотел участвовать, но его всегда уговаривали, и он соглашался. Может быть, Дима мог настоять на своем, и если отказывался, то уговаривать его было бесполезно? А если он когда и участвовал, то играл маленькие роли. Благодаря учительнице по истории Галине Викторовне, эти спектакли всегда доводились до конца, всегда игрались в костюмах из «Театра Ленинского Комсомола». Все вместе ездили за костюмами в Театр, в них проходила последняя репетиция, а затем в назначенный день в актовом зале спектакль! Сейчас это удивительно, но из всех школьных событий эти спектакли запомнились больше всего. Теперь, когда встречают на улице Лешу Мурашова, вспоминают Д’Артаньяна, Гошу называют Партос, Евланова – Арамис, а Шошу – «благородный Атос». Но почему, например, Арамис – не Дима Щеглов?
Сестра композитора Альфреда Шниттке, учительница немецкого языка Комарденкова, для которой немецкий был родным, поставила спектакль старших классов на немецком языке. Шошу пригласили на роль профессора немецкой литературы, который ругает своих студентов, кричит на них, держит в повиновении класс. Дима сказал: «Кирилл, я не ожидал от тебя! Очень хорошо! Ты тут играл!» Справедливости ради нужно сказать, что учительница поставила на многочисленных репетициях все немецкие интонации профессионально.
Когда подошел уже десятый класс, и все уже так или иначе вступили в Комсомол, Дима в том числе, Шоша как-то не осознавал, что, не вступив, он не поступит в свой желанный иняз. Вспомнила об этом классная руководительница их класса Любовь Кальмановна и сказала комсоргу Яше Серенко: «Примите его в Комсомол, хороший парень, он несомненно достоин этого в десятом классе». На что Серенко ответил: «Да как же я его приму, он же не знает ни Устава, ни орденов Комсомола». Но раз задача была поставлена, нужно было ее исполнять. Ведь никакой самостоятельности комсомольская организация не имела, это была система управления. И вот Шошу вызывают на бюро класса, сидит Яша Серенко и задает вопрос по международному положению – в нем Шоша тоже не разбирался, то есть советских газет не читал, он не мог найти сказуемое в предложениях с титулами Леонида Ильича Брежнева.
- Вопрос по международной обстановке. Как зовут Папу Римского?
Это мог знать только тот, кто регулярно слушал передачи BBC и «Голоса Америки». Папу избрали буквально накануне, и советская пресса писала об этом очень мало. Зато по вражеским голосам эту новость очень широко освещали. Поляк, знающий много иностранных языков. Не задумываясь, Шоша ответил:
- Иоанн Павел Второй!
- Ну, товарищи, если он это знает, у меня больше вопросов нет, предлагаю рекомендовать принять Кирилла в ряды ВЛКСМ.
С военруком все было грубее. К армии была ненависть. Нет, не к военным, а именно к тому институту, куда забирали на два года, и откуда возвращались уже совсем другими людьми. Шоша мечтал забраться ночью на крышу здания газеты «Известия» на Пушкинской площади и вывесить лозунг: «Остановите войну в Афганистане!» Ребят призывали в армию в восемнадцать лет и отправляли на войну в горах, где все для них было ново и непонятно. Моджахеды днем – мирные люди, ночью – партизаны. Потом выяснилось, что в Афганистане не было дедовщины, везде была, а здесь не было. Старики боялись, что молодые, если их унижать, могут стрельнуть в них, когда настанет время идти в атаку.
Ненависть к армии переносилась на урок начальной военной подготовки и на военрука, не у всех, но у Шоши и Димы точно. А военрук как раз представлял собой удачный объект для насмешек. Про него рассказывали анекдот. Якобы он говорит: «В армии дураки не нужны. Поэтому я здесь». Наверное, это не про него а про всех военруков. Но вот про него конкретно было вот что. Он вызывал ученика к доске и говорил: «Я майор. Читай!» И указывал при этом на стену, где висел текст присяги, которую в армии принимали солдаты. Ученик читал, и майор говорил: «Садись. Три».
Разбирали-собирали автомат Калашникова. Дима очень смешно и почти открыто передразнивал майора. Тот понимал, что над ним смеются, но ничего изменить не пытался, просто вызывал и ставил плохие отметки в журнал. И злоба накапливалась. Все автоматы хранились в бункере – туда вела железная дверь из коридора прямо напротив кабинета НВП. Когда не было уроков, военрук всегда сидел в этом бункере, но дверь открывал, иначе дышать было нечем. Дима и Шоша подходили на перемене к этой двери и с силой захлопывали ее. Дверь весила килограмм сто или больше. Громкий удар о железную раму выводил майора из себя, он выскакивал в коридор, но там проходили спокойные девушки с тетрадками, а ребят уже не было, майор удалялся, а через несколько минут дверь снова захлопывалась. Так выражалось бессилие молодых людей и невозможность протеста против призыва. Будешь протестовать, исключат из Комсомола, не поступишь в институт, а тогда уже точно загремишь в армию.
Шоша пел песню Джона Леннона «Imagine».
Учительница химии, тучная Клара Павловна, была любима учениками. Она была умна, достаточно хитра, чтобы противостоять выходкам ребят, и опытна, чтобы ожидать от них мелких подвохов постоянно. На уроке химии во время опытов можно было более или менее свободно передвигаться по классу. Газовые краны, к которым присоединяли горелки, были на каждом столе, кабинет выглядел по-особенному. Клару Павловну уважали за взвешенную позицию, но и за решимость применить те непреувеличенные меры, которые она могла счесть необходимыми. Достоинство ее и достоинство ученика в этих условиях – что так не похоже на Ёлку – никогда не нарушались. Учителя-женщины, как и вообще женщины-начальницы, часто боятся, что будет нарушена граница, и их перестанут воспринимать всерьез. Отсюда вытекают их резкие действия и, не дай Бог, оскорбления учеников. Ничего этого с Кларой Павловной не происходило, учеников она не боялась никаких, ни мелких шутников, ни крупных хулиганов. Двумя-тремя словами она могла остановить любые попытки помешать уроку или подорвать ее авторитет. При этом дело никогда не доходило даже до замечания в дневнике, не говоря уже о том, чтобы обращаться к классному руководителю, директору или вызывать родителей. Да, и школьники в старших классах становились уже поспокойнее.
Химия в прежние времена должна была демонстрировать, что Бога нет, бороться с религиозными представлениями. Некоторые учителя, хоть и лениво, но напоминали в семидесятые годы ученикам, что вот они на Пасху красят яйца, покупают в булочной кулич, а ведь это пережиток старых религиозных представлений, мы-то думаем, что это просто праздник весны, но для этого существует Первое мая. Уже не многие учителя поднимали эту тему, особенно в старших классах. Но Клара Павловна как раз не упускала случая пройтись по «клерикалам», «церковникам» и немедленно реагировала, если кто-нибудь носил крест, например, а на физкультуре в раздевалке было видно, что никто, в общем-то, крестов не носил.
«Вы хоть знаете, сколько человек было убито инквизицией в Средние века во имя этого креста?»
На одном из уроков Шоша задал такой вопрос: «А почему же великие ученые, которых мы изучаем, были глубоко верующими людьми. А Исаак Ньютон открывал свои физические законы, чтобы доказать существование Бога?» Это было смелое утверждение, потому что это был совсем не вопрос, и никакого ответа на него никто дать не мог. А Сергеев, не готовый к уроку, подбадривал Шошу: «Молодец, давай, давай, не останавливайся!» Действительно, большая часть урока ушла на дискуссию, в ней принимали участие только учительница и Шоша. Остальные реагировали только междометиями. Нет, ничего особенного за высказывания на эту тему не грозило, но связываться все равно никто не хотел. Андрей Балин, с которым Шоша любил пройтись по коридору и пофилософствовать говорил потом: «Ну, зачем ты так? Не надо было». О странностях Шошы в этом смысле многие знали. А вот Дима Щеглов уважал его за такие выступления.
Спецшкола номер восемь с преподаванием ряда предметов на немецком языке. В их время никакие предметы на немецком языке уже не преподавались. Говорили, нет специалистов, чтобы хорошо знали немецкий язык и еще другие предметы. Но скорее всего дело было в программе, экзаменах, которые нужно было сдавать, короче говоря, в Министерстве образования. Не давали уже в их позднее брежневское время такой свободы школам, а самим коммунистическим чиновникам это было совершенно не нужно. Говорят, что такое преподавание предметов было когда-то раньше, но лично я ни разу не слышал, чтобы предметы в советской школе преподавались на иностранном языке.
Для смеха – сквозь слезы – они называли ее «школой с физическим уклоном». Причиной тому была учительница физики Елена Семеновна, в просторечии Ёлка. Почему Ёлка не понятно. Наверное, потому что Елена, но мало ли Елен не Ёлок? Как-то эти имена передаются от старших классов младшим, старшие уходят, приходят новые, а она все Ёлка. Они не знали, когда ей дали это имя. Ёлка наводила ужас на всех без исключения учеников. С начала изучения предмета она требовала самостоятельного составления конспекта параграфа из учебника при подготовке домашнего задания. Эти конспекты дети переписывали друг у друга на других уроках – истории, литературе, даже иногда на немецком языке, хотя это было гораздо сложнее сделать в группах по семь человек. Явиться без конспекта означало получить в журнал «два». Конспект Ёлка спрашивала у каждого, кто выходил к доске. И после ответа голосом, который воспроизводили все новые и новые поколения учеников попеременно то перехлестывающим фальцетом, то контральто, она говорила: «Ну что же, конспект хороший, можно поставить «три»». До восьмой школы Ёлка преподавала в Военной академии им. Дзержинского. По тому, как она доминировала над детской аудиторией, это было заметно. Эффектная блондинка весьма преклонных лет, она иногда доходила до школы в сопровождении желающего познакомиться пожилого мужчины.
Навсегда остались в памяти случаи оскорблений, которые Ёлка раздавала направо и налево. Дима Дымма в какой-то потасовке налетел нечаянно на дверь. В это время дверь отворилась и вошла Ёлка. Ясное дело, куда врезался миролюбивый и спокойный мальчик Дымма. Все замерли в испуге, реакция Ёлки последовала незамедлительно: «Свинья! Свинья! Дыма, Вы свинья!» Надо отметить, что она единственная из всех учителей называла детей на «вы», но при этом они порой чувствовали себя более униженными, чем когда другие преподаватели называли их на «ты».
Шоша был вызван к доске, но урока не знал, попытался все же решить задачу, не зная основной формулы. Когда его намерения стали понятны Ёлке, она сказала: «Ну и дрянь же Вы, Шошников!» Такие вещи как-то запоминаются на всю жизнь. Потом уже и не вспомнишь точно, как она выглядела, а фраза остается в памяти.
Когда стало известно, что Дима Щеглов и Леша Кузьминых ходят учиться в «Школу юного журналиста», Ёлка стала называть их «прохиндеями-журналистами». Оба они по физике звезд с неба не хватали. Леша вообще и не пытался создать впечатления, что что-нибудь понимает, а Дима все же что-то соображал, даже совершал некоторые усилия над собой и за счет энергичного списывания получал раз за разом положительные оценки. «Прохиндеи-журналисты» пытались отшучиваться, но по сути дела такое положение их вполне устраивало. Так была узаконена их ранняя специализация, мы, мол, гуманитарии и точные науки нам не нужны.
Опаздывая на занятия после игры в футбол на школьной спортплощадке в любое время года - особенно на химию, кабинет которой находился на четвертом этаже – Дима начинал уже веселить этим самым весь класс и подхватил с охотой такую роль. Очень часто в десятом уже классе урок начинался, а через пять минут после начала открывалась дверь, и Дима скромно заходил и покорно спрашивал: «Клара Павловна, разрешите войти?» Однажды он пришел заранее, в классе был один только Шоша, он подмигнул ему и спрятался в большой встроенный шкаф в кабинете, который никак не использовался, но дверь которого вполне могла сойти и за входную. Прозвенел звонок, ученики уже сидели в классе, начался урок, а минут через пять открылась большая дверь встроенного шкафа, и из ниоткуда, из стены вошел Дима с учтивым вопросом: «Клара Павловна, разрешите войти?»
Настала пора думать об институте и как избежать армии. А избежать ее можно было просто, поступив в институт. Зато, если молодой человек не поступал в институт, он гарантированно попадал в армию. Как раз началась война в Афганистане. Многих посылали туда. Потом мы узнали, что число наших потерь к 1984 году значительно превышало официальную цифру в 30.000 человек. Для нас попасть в армию означало полный конец, по крайней мере, собственным инициативам, отдачу себя во власть непредсказуемым процессам.
Были, правда, у Шоши двое друзей, которые пошли в армию добровольно, хотя оба поступили в институт. Миша Аптер чего-то хотел доказать своей маме, жить он с ней больше не мог. Люди они были хорошие, в чем дело – непонятно. Но в один прекрасный день Миша решил, что идет сдаваться в военкомат.
Другой парень Дима Харламов. Его папа декан агрономического факультета Университета Дружбы народов им. П. Лумумбы. Он поступил на этот факультет, понятное дело, с легкостью, отучился первый год и больше не смог. Однокурсники его в основном все прошли через армию и заморили его до такой степени, что на втором курсе он уже сам не захотел учиться, а осенью пошел в армию. Сын декана.
Армия и институт были в нашем сознании сильно связаны. Или новая жизнь, и все от тебя отстают на пять лет, или отдаешься на волю судьбы. Шоша бросил работу в очень перспективной рок-группе - их барабанщик Сазонов играл потом в группе «Шах» - чтобы поступить на подготовительные курсы в Институт иностранных языков. Дима Щеглов тоже рассчитывал, конечно, на поступление. Его выбором вначале была журналистика. То ли отец Шоши, то ли еще кто-то узнал, что в Московском университете открывается группа по подготовке школьников на факультет филологии. Эта группа называлась «Школа юного филолога». Она была предназначена для учеников девятых и десятых классов.
На первое занятие пошли вместе с Димой, что уже многое говорит о том внимании к новому, которое было тогда у этих двух молодых людей. Шли вечером после уроков к пяти часам в Университет. Доехали на метро, вышли у Цирка на проспекте Вернадского, шли вдоль ограды, потом на территорию Университета. Сразу в свете фонарей пахнуло университетским духом. Дальше – в Гуманитарный корпус, длинный, в то время современный. Он произвел впечатление уже внутри – много пространства. Сдали пальто, пошли в ауди-макс, самую большую лекционную аудиторию корпуса. Чтобы все это найти, понадобились подробные инструкции Шошиного отца.
Сидели в аудитории, смотрели на таких же ошарашенных школьников, некоторые были странные, некоторые недоступные, слишком совершенные, как победители олимпиад. Первую лекцию – их первую в жизни лекцию – пришел читать Сергей Сергеевич Аверинцев. Шоша уже слышал это имя раньше от отца и предвкушал удовольствие, как он расскажет ему вечером. Слушали, конспектировали в тетради. Увлечены были сильно и сразу. Тема, конечно, «Что такое филология, и зачем она нужна?». Оба были в восторге, но сильно устали. А еще ведь вот она – студенческая жизнь! Все можно потрогать, увидеть своими глазами, можно сходить в буфет. Вот только в библиотеке книг не выдадут. Но это мелочи жизни, все еще впереди. И захотелось этой свободной студенческой жизни, но было немного страшно, все-таки еще маленькие они были для Университета. Задание тоже было дано страшное: найти все метафоры в стихотворении «Медный всадник» и написать на него рецензию в совершенно свободной форме. Для Шоши написать что-либо всегда было довольно трудно, а тут еще рецензия, да не на какой-нибудь фильм, а на «Медного всадника». И вообще, разве можно писать на такие классические вещи рецензии? Неплохо бы знать, как рецензия пишется. Внутренняя речь у Шоши не ложилась на бумагу, и был затык мысли.
Следующее занятие было через неделю, на него не пошел ни Шоша, ни Щеглов. Дима просто не смог прийти, а Шоша не смог написать рецензию. Ему ее написал отец. Он все ему объяснил и про метафоры, и про рецензию, сам все написал – очень в личном своем духе – растолковал. Но Шоше было стыдно, что не его это текст и страшновато. В общем, на семинарское занятие он не пошел, к тому же надо было идти одному. И еще дураки! Им казалось, что будут с пристрастием спрашивать. Студенты часто приходят на занятия не сильно подготовленные, а школьники так еще не умеют, не хватает уважения к себе. Срабатывает школьное «Если не знаешь, значит, ты ничтожество».
Потом через две недели Шоша на одно занятие все-таки сходил, говорили о текстах, очень конкретно что-то изучали. Шоша был во всем этом «не в зуб ногой». Коснись чего, он мало что мог бы об этом сказать, и ему было от этого неудобно. Другие же студенты выказывали большую эрудицию. Было видно, что они специально готовились к этому занятию. Да, и были многие действительно одними из лучших учеников по литературе, видящие свое будущее намного яснее, чем оба наших героя.
На этом бесславно закончилась учеба в «Школе юного филолога». Дима сказал, что он понял, это не совсем то, что ему нужно, хотя Аверинцев был классный, но Аверинцева-то уже дальше точно не будет. В программе лекций ожидались и другие известные профессора, но это уже было не важно.
Выводы были сделаны такие. Шоше двигаться в сторону Института иностранных языков. У Димы следующая цель была «Школа юного журналиста», куда он пошел уже вместе с Лешей Кузьминых. Что там было, Шоша не знал и не очень-то интересовался. Дима сближался теперь все больше с Лешей, а Шоша строил другие планы, более близкие ему. Отец его считал это капитуляцией, но нужно было поступать куда-то, хочешь в иняз, пусть будет иняз.
Один на всю Москву комиссионный магазин, где продавались магнитофоны, которые привозили из-за границы специально для того, чтобы продать или сначала полгода послушать, а потом продать, был тем желанным местом, где хотелось проводить часы как в музее. Нет, ничего купить там для Шоши было нереально, но смотреть, немного разбираться в них очень хотелось. Здесь же толпились спекулянты, торгующие валютой и даже порнографическими журналами. Одной зарплаты отца хватило бы на маленький магнитофончик с очень скромными характеристиками или, например, на восемь журналов «Play Boy», старых, конечно. Нет, это все было для Шоши недоступно. Для Леши Кузьминых это было просто ненужно. Его папа все время проводил в командировках и привозил аппаратуру и одежду каждый месяц. А вот родители Димы Щеглова, то есть его мама и отчим, купили советский портативный магнитофон «Соната» - кассетник. Он стоил тогда сто с чем-то рублей. Зарплата было сто – сто пятьдесят рублей, хорошая двести. На этом кассетнике у Димы дома слушали АББу и Тома Джонса, а еще «Иисус Христос супер-звезда» с Яном Гиланом. И вот тогда-то и состоялся тот разговор, кем ты хочешь стать? Ребята менялись кассетами. «Он зажал мою кассету!» - это было очень серьезное обвинение. Всем классом ездили на картошку осенью. В автобусе звучали АББА и Бони М. А когда Бони М приехали в Москву, это было большое событие, и их показывали по телевизору. Впоследствии Шоша себя долгое время убеждал, что его увлеченность музыкой, приведшая его в результате в джазовый колледж после окончания Института иностранных языков, во многом подстегивалась именно тем фактом, что магнитофона у него в школьном возрасте не было, а значит, не было и тех записей, на которых строилась, как на трех китах, вся музыка: Deep Purple, Pink Floyd, Queen. Он слишком боготворил их, считал гениями самих музыкантов, при этом на основании опыта музыкальной школы он старался понять структуру композиций, гармонию, как играется соло, каким образом получается звук? И с этими своими не всегда правильными, но всегда сознательными представлениями он считался знатоком современной музыки, записывал кое-какие тексты, гармонии, содержание пластинок.
А вот Дима от этих музыкальных проблем был далек. Музыкой он просто восхищался, причем понятной ее частью, не углубляясь в роковый или тем более джазовый интеллектуализм. Он наслаждался тем, что она давала, а она открывала дорогу в новый мир: в западную жизнь, во взрослую жизнь и в отношения с противоположным полом.
В скором времени группы на танцах заменят диск-жокеи. Во взглядах многое поменяется, а кто-то этого даже не заметит.
Когда Шоша был маленьким, родители и бабушки устраивали ему Дни рождения. Приглашались пять и больше детей. Накрывался стол, конечно, со сладостями и лимонадом. Перед ними подавали праздничное жаркое, и я помню, как баба Валя даже настойчиво наливала детям суп, от которого они вежливо отказывались. Да и что особенного могут съесть маленькие дети? А уж если наедятся, то дальше уже не смогут есть ничего. Потом они играли с новыми подаренными игрушками. Игры находили себе сами, взрослые их почти не развлекали. Но родители детей никогда не присутствовали. Они даже не забирали детей, некоторые только звонили и спрашивали, как проходит День рождения?
Но уже в шестом примерно классе все это закончилось. Мама Шоши работала. Она оставила, уходя на работу угощение для детей: салат оливье и торт «Полет». Шоша со Щегловым шли по улице Володарского на День рождения и были свободны. Они были одни – дольше никто не придет - и знали, что их ждет. А не ждет их ничего, кроме этих двух вещей. Но главное, что им не было нужно ничего, и они были этому очень рады. День рождения вдвоем со Щегловым в шестом классе. Свобода. Дружба. Скоро лето. Двадцать седьмое мая тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.
В старших классах в их жизни стали появляться девушки – девчонки из класса, из других классов. У Шоши была первая дачная любовь, роковая и предрешенная, она так цвела и благоухала летом, но по каким-то необъяснимым причинам отношения не продолжались зимой, а следующим летом все возобновлялось с новой силой, принося радость, страдания, желание достичь чего-то. Тут, кстати, возникла и любовь к рок-музыке, хотелось стать великим музыкантом, перед которым все преклоняются.
Щеглов был красивым человеком, но невысоким, тощим и очень подвижным психически и физически. Он относился ко всему в школе с некоторой иронией, и эта ирония, наверное, спасала его от меланхолии. Часто жаловался на мигрень. Шоша даже не знал, что это такое, а вот у Щеглова она была постоянно.
С появлением интереса к девушкам все, конечно, менялось. Нужно было быть интересным, веселым, оригинальным. Щеглова в классе больше всех интересовала Ира Виноградова. Он не скрывал этого, в душе всегда восхищался ею. Они были даже по своему складу чем-то похожи. А во взрослом возрасте это были единственные люди, издавшие собственные книги.
Но были девушки и не из школы. Дима, приглашая ребят на День рождения, говорил, что будет его никому еще не известная любовь Нина. Это была очень маленькая девочка совершенно утонченной наружности, о которой Шоше было известно лишь, что она против шампанского, «от шампанского все грустнеют», и гораздо больше за водку, потому что «от водки все веселеют». А еще Шоша знал, так как это проскользнуло в разговоре с Димой, что Нина была единственной девушкой, которая начала раздеваться снизу.
Дима писал рассказы, в одном из них был персонаж Петька, стилистически близкий Чехову или Толстому. Некоторые рассказы он показал Шурупову. Тот прочитал и сказал, что хорошо. Но не надо писать о том, что тебе неизвестно, имелись в виду отношения между мужчиной и женщиной. На что Дима возразил, что это ему известно. Взрослому понятно, что то, что может быть известно молодому человеку, это совсем не то, что известно было Шурупову. Дима гордился этим своим знанием больше, чем своими рассказами, которые он Шоше, например, читать не давал. На Дне рождения был Володя Сергеев, главный сердцеед класса со своей запредельно недоступной девушкой. Получилось так, что самая красивая девушка из класса на один год моложе их осталась без кавалера, и Шоше было логично начать за ней ухаживать, а ей принимать его ухаживания. Странная и уникальная ситуация. И всего-то это общение было новым знакомством, и манящим, и странным, и, наконец, достигнутым, но только на один вечер, при этом слишком сложным и неестественным, но сладким и свежим.
Мальчишеская дружба странная вещь. Иногда провожаешь друга до дома даже, если он живет в другой стороне, а тебя дома ждет мама. Когда Шоша приходил к Диме Щеглову домой, он сталкивался с жизнью ему неведомой и непонятной. Димины родители – мама и отчим – были актерами. Это означало, что его бабушка могла вполне сказать им:
- Тссс! Мама устала на репетиции и отдыхает, а вечером спектакль.
В этом случае - а это был типичный день актрисы – они ели что-то на кухне, и Шоша уходил. В доме было много книг, правда не больше, чем у Шоши, висели афиши, где пестрела фамилия Квитинской, Диминой мамы. Весь дом был настроен на эту актерскую жизнь Театра им. Моссовета. Потом уже в старшем школьном возрасте Шоша попал на репетицию одного спектакля с Володей Шуруповым. Через несколько дней его спросили Квитинская и Шурупов, когда они с Димой случайно зашли на кухню, где сидели его родители:
- Ну что, все было понятно?
Шоша не понял вопроса. Что значит, все понятно? Никогда все не бывает понятно. Что-то понимаешь только через какое-то время.
- Я думаю, некоторые вещи я еще не совсем понял, - сказал Шоша.
- Да нет, по тексту и по действию все было понятно?
Это был просто профессиональный вопрос. Не имелось в виду ничего умного, только техника речи, исполнения. Бывало, они еще что-то обсуждали с Димиными родителями, но не часто. Весь дом настроен на артистов.
Шурупов был таким добрым медведем с громким уверенным голосом. Колорит его личности был неоспорим и работал потрясающе очевидно. В то же время всегда ощущался некий позитив, который от него исходил. Первое время – может, год или два – одна комната была закрыта. Там жил Зураб, сын Шурупова от первого брака. Это тоже было как-то легко и понятно, хотя сейчас я бы усомнился, что такие вещи не вызывают вопросов в семейной жизни. А, может быть, и вызывали. Зурабу было лет двадцать. Щеглов гордился, что у него такой большой брат. Тот шутил с ним, подтрунивал немного, но уважительно. Они все там жили с разными фамилиями в своей квартире: Шурупов, Квитинская, Щеглов. И мне всегда было интересно, а где же тогда живут Щегловы?
В этой квартире не было богатства, как у Леши Кузьминых, например, но было нечто несравненное и неуловимое, нечто из другого мира. Довольно скоро Шоша узнал, что Володя Шурупов писатель, пишет стихи и прозу. Они редко снимались в кино. Жили жизнью Театра им. Моссовета.
Еще был некоторый свойственный артистам стандарт общения. То, что по-немецки называется schlagfertig, должно было быть свойственно каждому участнику актерского сообщества: готовность принять шутку и метко ответить шуткой за несколько секунд. Таким же был и Дима с ранних лет. Такими были все актеры, которых Шоша впоследствии узнавал. Что они ценили в людях, он не знал, но это свойство было пропуском в их мир. Шошин отец, например, не так общался. Вращавшийся в кругах философов и социологов, людей, говоривших о предельных сущностях сложным языком, он быстро устанавливал контакты, перехватывал инициативу, но говорил о серьезном, о том, что для него интересно, пытаясь полностью завладеть собеседником интеллектуально. У актеров все было не так. Но это были настоящие люди, и они жили в мире, принадлежать которому мечтали миллионы.
Володя Шурупов никогда не приходил в школу. Иногда, видимо, приходила мама, иногда бабушка. Но я помню его выступление на выпускном вечере то ли в десятом, то ли в восьмом классе. Он вышел на сцену актового зала и минут пять ругал современную молодежь. А из дальнейшего текста стало понятно, что говорит это древний грек, и написаны эти строки задолго до начала нашей эры, хотя соответствие с тем, что говорят современные нам ворчуны, было полное. Ребята были благодарны ему, что он пришел, что выступил перед ними. Чувствовалось, что ему это было очень легко, потому что он каждый день выступал перед публикой в театре.
Мне всегда было понятно, что у них – Квитинской и Шурупова, особенно у Шурупова – какая-то своя творческая жизнь. Он живет на сцене, в своих книгах. А когда видишь его, то думаешь: а вот сейчас, это тоже его жизнь? Или жизнь его начнется, когда он через несколько минут вернется в свою комнату и сядет писать книгу? От Щеглова я узнал, что Володя Шурупов все время ведет записные книжки и записывает туда живой народный язык, из которого складывается не наша – нет, народная речь. Когда он использовал многие эти записи в литературе, получался живой язык.
Володя был единственным творческим человеком, к которому жизнь подвела меня так близко. Этот дом не был каким-то радушным, гостеприимным, он был обыкновенным и все же необыкновенным. Тут жил человек, делающий культуру тем фактом, что он жил, ходил в театр, писал то, что приходило ему в голову, и называл все это жизнью. Он, наверное, тоже ссорился с женой, воспитывал детей, ходил за продуктами в магазин. Но главное было то, что он жил в искусстве и литературе. Все вокруг это знали и ценили. Он не приносил себя в жертву, но продолжал жить своей жизнью, не смотря на семью, не смотря ни на что. И он нужен был такой.
Смущенно стояли два маленьких мальчика перед всем классом, перед их новым классом. А учительница Ида Васильевна представляла их. Один был покрепче и повыше – Володя Сергеев, другой тощий – Дима Щеглов.
Новенькие. Как они себя чувствуют сейчас? Для них этот момент страшен – все ребята незнакомые. Для остальных развлечение – новые лица. Странно, двое новеньких, и оба во 2-ой «Б». Но до этого у них уже был один новенький. Он помнил очень хорошо, как он сам первый раз предстал перед незнакомым классом, где все знали друг друга. Это был Шоша и случилось это в прошлом году в четвертой четверти, сразу после весенних каникул – первого апреля. Потом Галя Тулупова назвала его в первый раз Шошей, как звали в школе его отца – ее мама с ним училась – и так и пошло потом, других мальчишек называли по этому принципу: Мура, Рыка, Баля, но вместе с этим были Серый, Щегол и даже Губсилон.
Эти двое новеньких никогда потом не чувствовали себя изгоями. Серый в последствии стал лидером, звездой класса и любимцем женской половины, очень популярным, как сейчас говорят. А Щегол совсем другой, тонкая натура из семьи актеров, но подраться тоже любил.
В начальной школе у Шоши с Димой никаких контактов не было. До четвертого класса у него были драки с Лешей Кузьминых: странная дружба с ежедневными драками, подаренными солдатиками и жвачкой из-за границы. Щеглов шел домой совсем в другую сторону, через всю Таганскую площадь в Товарищеский переулок, детским шагом, наверное, минут тридцать. Почему они сблизились потом, совершенно непонятно. С Димой Шошу не знакомил отец, как с Мишей Аптером, им не надо было идти домой вместе, как с Володей Несвижским и Лешей Кузьминых, и у них не было общих музыкальных интересов, как с Лешей Шленским. В какой-то момент их посадили вместе, или они сами сели за одну парту у окна, но это было уже в средней школе. То ли Дима проявил инициативу, то ли просто их культурная среда была родственна, и их притягивало друг к другу. Щеглов Шошу уважал, как вряд ли уважал кто-либо еще. Шошу любили, ценили или отвергали, но уважать начал именно Щеглов.
На переменах Дима был среди шумных мальчишек: догнать, похлопать по лицу, потом убегать, поставить подножку. На переменах и после школы – футбол. Шоша кроме футбола другой возни не любил. В футбол же играл с удовольствием, хотя в нем не разбирался, бегал мало, и обвести его было легко. Для Димы же футбол это даже не обводки, а получение паса, сольный проход, удар по воротам и очень красивый гол – звездность, красота момента.
Как-то уже в старших классах между ними состоялся разговор, положивший начало их сознательной дружбе. Инициатором был Шоша, он говорил о важных для него идеях, которые далеко не все готовы воспринять, о том, что он в жизни пытается достучаться до некоторых людей, но со многими это оказывается бесполезно, они не поймут его никогда. Он говорил фактически о своем одиночестве и непонятости в обществе, надеялся на Диму Щеглова, что тот как раз сможет его понять в идейном плане. В это время Шоша увлекался философами-экзистенциалистами. Дима прочел всего Чехова и считал его лучшим писателем, еще много чего читал и открыл для Шоши Набокова как величину и как художника, к которому он подобрался уже только в зрелом возрасте. Тем не менее, Диме были интересны эти философские увлечения Шоши, а главное, он понимал их масштабность и культурную ценность.
Они заключили союз, обещав быть свежим воздухом друг для друга, в атмосфере полного непонимания этой мыслительной стороны их жизни в школе. Это непонимание было, конечно, условным. Просто этим юным интеллектуалам хотелось представить себе именно так эту ситуацию, когда даже на уроках литературы Шоше за интереснейшие сочинения, состоящие исключительно из собственных мыслей всегда ставили «три» и писали «тема не раскрыта», а Щеглов, не знающий корме литературы и истории ни одного предмета, считался в старших классах потерянным человеком для математики, физики и химии.
Не занимался Дима и немецким языком. Так сложилось, что не пошел у него немецкий, а Шоша был настолько хорош в нем, что даже переставал заикаться, когда переходил с русского языка на немецкий. Спасением для Димы было в старших классах списывание заданий практически по всем предметам. Что-то он, наверное, все-таки понимал, как-то выкручивался, но предпочитал списывать, а не решать самому.
По немецкому Шоша искренне помогал Щеглу. Перед уроком сделать домашнее задание, подучить несколько фраз из текста. Самое нереальное было организовать пересказ книги по домашнему чтению. Каждый читал свою неадаптированную книгу на немецком языке и записывал в тетрадь те страницы, которые прочел. Но на уроке нужно было их пересказывать, то есть свободно излагать прочитанное. Интересно, как подготовить для Димы пересказ, если Димину книгу не читал ни он сам, ни Шоша в принципе никогда, даже самой первой страницы? Для этого Шоше приходилось встречаться с Димой в вестибюле станции метро Таганская, находить какие-то ключевые фразы, сильно упрощать их и составлять из них связный текст, который Диме под силу будет воспроизвести, изредка заглядывая на уроке в бумажку. Вначале Шоше это даже было интересно, именно из-за невыполнимости самой задачи. Но когда такая помощь вошла в правило, Шоша вдруг наотрез отказался готовить за Диму домашнее чтение. Это вызвало протест, бурю эмоций и полное отчаяние у Димы, который видел в этом написании шпаргалок для него какое-то культурное сотрудничество. Он спрашивал, сможет ли Шоша теперь «докричаться со своими идеями до других людей», которые не способны его понять, если отказывается помогать другу, а фактически делать за Диму Щеглова его индивидуальное домашнее задание. Разрыв был почти неминуем, но все же отношения продолжались. Они не могли друг от друга отойти полностью, хотя этот конфликт был очень серьезным.
Как-то уже в девятом, наверное, классе они шли от Щеглова через Таганку к школе и, проходя мимо знаменитого пивного ларька, поставили друг перед другом вопрос: что бы ты хотел достичь в жизни, кем хотел бы стать? Щеглов ответил, что хочет быть актером и писателем, как его отчим Володя Шурупов, но какую-то очень большую роль в этом играл и его отец, которого мы не видели, а Шоша увидел потом только один раз. Шоша тогда ответил, что хочет стать рок-гитаристом, как Риччи Блэкмор. Впоследствии Дима Щеглов стал именно тем, кем он тогда сказал. Он шел к этому прямым путем и просто начал играть в театре и писать. Шоша тоже шел к своей цели, но жизнь заставляла его то и дело отходить от нее, отдавая должное реальности, и в результате он так Риччи Блэкмором пока и не стал. А, может быть, эта цель была более фантастична с самого начала? И даже более романтична? Но в то время это так не казалось.
- На сегодняшний день Вы лучший русский поэт современности, именно как русский поэт, пишущий русскую поэзию, - так говорил Шурупову молодой Дима Барабаш, их друг, сверстник, пишуший очень хорошие стихи. И знал, что говорил.
- Да брось, ты преувеличиваешь.
- Нет, я действительно не вижу сейчас никого лучше.
Таков был Шурупов, он писал и прозу и стихи, они потихоньку издавались, но очень скромными тиражами. Повесть вышла, наконец, карманным изданием, и ребята – уже взрослые – зачитывались ею взахлеб. Стихи были все еще отпечатаны на машинке.
- Володя сейчас читает все собрание сочинений Горького, просто чтобы убедиться, что в его творчестве ничего хорошего нет, - рассказывал Дима. В противовес Горькому, которого проходили в школе, восхищались Набоковым. Он устанавливал стандарт абсолютного качества. А отец Шоши, Константин Борисович, бросил как-то такую фразу, которую никто в семье не понял, и ее долго потом еще в шутку цитировали, но мальчишки-то как раз очень хорошо поняли и сразу ухватились на нее:
- В некотором смысле я больше, чем Лев Толстой.
То, что нельзя вернуть, может иметь большую ценность, чем настоящее.
Каждый год перед пятым февраля звонили одноклассники, но я даже представить себе не мог, как я пойду на встречу выпускников. Туда ходили немногие и всегда одни и те же. А тех, кого ты хотел бы увидеть, шансов увидеть не было. И так, наверное, думал каждый. Поэтому мало кто и шел на эти встречи выпускников.
Но в этом году все было по-другому. Леша Мурашов, активно занимающийся бизнесом столовых и ресторанов, сказал, что все возьмет в свои руки, что знает хороший ресторанчик на 2-й Владимирской улице, что все организует, а стоить на каждого все будет всего ничего полторы тысячи рублей. Сущий пустяк по сравнению с удовольствием видеть своих одноклассников и вспоминать свою давно ушедшую жизнь.
Отказываться уже было нельзя. Все расходы поделены – подведешь своих ребят. Я вначале хотел взять гитару с усилителем. Ведь это те самые люди, что слушали мои первые песни! Они звучали в классе и на спектаклях, в походе и в коридоре школы, когда собирался небольшой кружок. Песни эти были не совсем обычные. Это был рок, каким я его представлял себе тогда, и стихи, как правило, были взяты у известных и неизвестных поэтов: Р. Бернса, К. Галчинского, М. Аптера. Я представлял себе, что играю в группе довольно тяжелый рок, но на самом деле аккомпанировал себе на гитаре, простой акустической недорогой, по сегодняшним временам совершенно невозможной гитаре.
А сегодня было все: и несколько электрогитар, и два усилителя на выбор – маленький и побольше. Только микрофон включить некуда. Но ничего. Нам не привыкать. Будем играть потише, а петь погромче. Вечером перед встречей принялся репетировать. Вспомнил три свои песни и одну песню Beatles из того времени, когда все мы учились в школе. И вот теперь главный вопрос: а как везти гитару и усилитель в ресторан, если машину придется оставить дома, чтобы пить водку там в ресторане? А главное, как поехать назад? Простой акустической гитары не было. Никто ведь и не просил. И правда. О гитаре никто и не вспомнил. Но я-то их всех как раз помнил через призму гитары, себя играющего, а их слушающих, через эту увлеченность, через огромное значение и ценность «современной музыки», в которой надо еще разбираться, в ней разбирался не каждый, как сейчас, а наоборот, никто полностью не разбирался. У кого-то был магнитофон, а у меня нет.
Все действительно оказалось симпатично и совершенно неформально. В ресторанчике был один зал, и весь он был накрыт для нас – выпускников нашего класса. Кого-то я узнал сразу. Ой, как постарели одни! Но другие были такие же, как прежде для меня, то есть душа не изменилась никак. Они все были все теми же детьми, которых вначале принимали в октябрята, потом в пионеры, но какое это имело значение, они были всегда одного возраста, это родители становились старше. Чтобы вспомнить себя тогдашнего, нужны были они, другие одноклассники, которые действительно твои и вокруг тебя. Каждый видит в одноклассниках тех маленьких, молодых, а сам-то знает, что он уже не совсем тот, значит, и они тоже, но что они сейчас совсем не интересно, интересно увидеть тех. И чтобы убрать эту условность, нужна водка.
Под конец все встали с рюмками в руках, да так и стояли полчаса в напряжении, боясь упустить, потерять тот момент прошлого, улетающий вот сейчас безвозвратно. Не то, что следующего раза не будет. Он и сейчас исчезнет и больше не вернется. Но пока нащупывали еще это серьезное единение в своем прошлом, пока еще по инерции ели салаты и говорили о сегодняшнем дне, я решил рассказать свою дежурную шутку о Диме Щеглове:
- Как-то в середине девяностых – или восьмидесятых годов – я набрал его номер просто так, с трудом вспомнил, хотя раньше набирал его почти каждый день, когда учился в школе. Его подозвали, он подошел. Я сказал: «Это Кирилл Шошников, если ты такого помнишь». А он ответил: «Ты знаешь, я тебя очень хорошо помню». Это звучало как издевательство, тонкое подтрунивание, на которое, конечно же, не обижались, но которое отмечали как личную особенность Димы: вот такой вот язвительный человек, но не злобный, комок нервов.
Я вспоминал его, и было мне очень весело, жаль, что он сегодня не пришел, а говорят, на предыдущей встрече был, да я и сам встречал его десять – или больше? – лет тому назад на такой вот встрече. Вполне реально мог прийти.
- Кирилл, а ты знаешь, что Щеглов умер? – спросила Света Горская.
- Нет. Я не знал, - это очень честно звучало и очень глупо. Шутить уже не хотелось и дошло не сразу. Умер. Да, вот так просто и все. И как-то пусто стало с этими ребятами и девчонками. Нет, они свои, но нужен именно он, он часть меня, а его уже не будет никогда. И страшно стало прежде всего за себя, что вот эту часть себя больше уже никогда не увидишь. Захотелось срочно повидаться с Кузей, живет в Швеции, сдает квартиру в Москве, изредка приезжает.
Выпили. Помянули. Всё, оказывается, было известно уже всем. А почему я все узнал в последнюю очередь? Глупо как-то. Но жизнь есть жизнь. Так вот зачем я должен был прийти сегодня на эту встречу! Чтобы узнать главное. И хорошо, что без гитары. Не то настроение, все слишком серьезно.
Потом помянули еще ушедших одноклассников. Лена Тимофеева вспоминала, как целовалась со мной. Я был ей благодарен, что она помнит, я сам тоже помнил.
- Да, Ленка со всеми целовалась, - сказал Леша Мурашов.
Вряд ли так оно было, но сейчас утверждать обратное тоже глупо. Мне было важно, что она вспомнила. Но домой я повез с собой шокирующую новость: Щеглов умер. Его жена погибла в автокатастрофе за год до него, осталась дочка, над которой взял опекунство его старый отец. Стремительная походка выпившего человека уносила меня из ресторана. Потом несколько человек взяли такси и довезли меня до дома, а сами сошли тоже очень близко: Ира Виноградова за церковью на проспекте Вернадского, Галя Тулупова на улице Строителей, а Света Горская на Удальцова. И ведь ни разу не пересеклись со мной здесь, не встретились мне, например, в магазине.
- Между прочим, он тебе всегда очень симпатизировал.
- Я ему тоже, - смущенно в ответ на свои мысли сказала Ира.
Сообщения
Все комментарии
