Об ангелах

В "котле" под Смоленском в 1941 году погибло 2.000.000 взятых в окружение солдат и офицеров. Среди них с большой вероятностью был и мой пропавший без вести двадцатипятилетний дед Борис Александрович Шошников. Из этих мест в то время было много свидетельств об ангелах. Во время боя люди видели ангелов и делали потом записи или писали рапорты, возможно упомянали о них в письмах к родным.

Вот как Иоанн Дамаскин описывает в книге "Точное изложение православной веры", что такое ангел.

Глава III

Об Ангелах.

Сам Он Создатель и Творец Ангелов, приведший из не сущего в бытие и создавший их по образу Своему, бестелесными по естеству, подобными некоторому духу и огню невещественному, как говорит Божественный Давид: творяй Ангелы Своя духи, и слуги Своя пламень огненный (Пс. 103, 4), – описывая их легкость и пламенность, и горячность, и проницательность, и быстроту, с какой они желают Бога и служат Ему, – их стремление к горнему и свободу от всякого вещественного представления [1].
Итак, Ангел есть сущность, одаренная умом, постоянно движущаяся, свободная, бестелесная, служащая Богу, по благодати получившая для своего естества бессмертие: один только Творец знает вид и определение этой сущности. Бестелесною же и невещественною она называется по сравнению с нами. Ибо все по сравнению с Богом, единым только несравнимым, оказывается и грубым, и вещественным, потому что одно только Божество в строгом смысле невещественно и бестелесно.
Итак, Ангел есть природа разумная, одаренная умом и свободной волей, изменяемая по желанию, т.е. добровольно изменчивая. Ибо все, что сотворено, и изменчиво; одно только то, что не сотворено, неизменяемо, и все разумное одарено свободною волею. Итак, ангельская природа, как разумная, одаренная умом, имеет свободу, а как сотворенная – изменяема, имея власть и пребывать и преуспевать в добре, и уклоняться к злу.
Он неспособен к покаянию потому, что бестелесен. Человек же получил покаяние ради немощи тела [2].
Он бессмертен не по природе, но по благодати; ибо все, что имело начало по естеству, имеет и конец. Один только Бог присносущен, или, вернее: Он выше вечности, ибо Творец времен не находится в зависимости от времени, но – выше времени.
Ангелы – вторые светы, умные, заимствующие свой свет от первого и безначального Света, не имеющие нужды в языке и в слухе, но без произносимого слова сообщающие друг другу свои мысли и решения.
Далее, все Ангелы сотворены чрез Слово и достигли совершенства от Святаго Духа посредством освящения, по мере достоинства и чина сделавшись причастными света и благодати [3].
Они описуемы: ибо когда они находятся на небе, их нет на земле, и когда Богом посылаются на землю, они не остаются на небе, но они не удерживаются ни стенами, ни дверьми, ни запорами, ни печатями. Ибо они неограничены. Неограниченными же называю их потому, что являясь по воле Божией достойным людям, они являются не такими, каковы сами по себе, но преобразуются сообразно тому, как смотрящие могут видеть их. Ибо по естеству и в собственном смысле неограничено одно только несотворенное, ибо всякое создание определяется сотворившим его Богом.
Освящение они имеют извне, а не из собственного существа – от Духа; пророчествуют по благодати Божией; не имеют нужды в браке, так как они не суть смертны.
Так как они – умы, то находятся и в местах, постигаемых только умом, не телесным образом будучи описуемы, – ибо по природе не принимают вида, как тела, и троякого измерения – но тем, что духовно присутствуют и действуют там, где им повелено, и не могут в одно время быть здесь и там и действовать.
Равны ли они по существу или различаются друг от друга, мы не знаем. Знает же один сотворивший их Бог, Который и все знает. Различаются же они друг от друга светом и положением; или имея степень соответственно свету, или соответственно степени участвуя в свете, и просвещают друг друга по причине превосходства чина или естества. Но ясно, что высшие Ангелы сообщают и свет, и знание низшим [4].
Они сильны и готовы к исполнению божественной воли и вследствие присущей их природе быстроты тотчас повсюду являются, где бы ни повелело божественное мановение; и охраняют области земли, и управляют народами и странами, как повелено им Творцом, и распоряжаются нашими делами, и помогают нам. Вообще же и по воле Божией, и по определению Божию, они – выше нас и всегда – окрест Бога [5].
Они – неудобопреклонны ко злу, хотя и не непреклонны, но теперь даже и непреклонны, – не по природе, а по благодати и по привязанности к одному только благу [6].
Они созерцают Бога, насколько для них возможно, и имеют это пищею.
Будучи выше нас, как бестелесные и свободные от всякой телесной страсти, они, однако, не бесстрастны, ибо бесстрастно одно только Божество.
Принимают образ, какой бы ни повелел Господь Бог, и в этом образе являются людям, и открывают им божественные тайны.
Они живут на небесах, и одно у них занятие – песнословить Бога и служить Его божественной воле.
Как говорит святейший, священнейший и великий в богословии Дионисий Ареопагит, все богословие, т.е. божественное Писание, именует девять небесных сущностей. Божественный священнотайник разделяет их на три тройственных класса: первый, как он говорит, всегда окрест Бога и, как предано ему, находится в ближайшем и непосредственном единении с Богом – это класс шестикрылых Серафимов и многоочитых Херувимов, и святейших Престолов. Второй класс содержит в себе Господства, Силы и Власти, а третий и последний – Начала, Архангелов и Ангелов.
Некоторые, конечно, говорят, что они получили бытие прежде всякой твари – подобно тому, как говорит Григорий Богослов: "прежде всего Бог вымышляет ангельские и небесные силы, и мысль эта стала делом". Другие же говорят, что они произошли после сотворения первого неба. Все же согласны, что они сотворены прежде создания человека. Я же соглашаюсь с Богословом: ибо надлежало сотворить прежде всего умную сущность, потом чувственную, и после уже из той и другой сущности человека.
Те же, которые называют Ангелов творцами какой бы то ни было сущности, суть уста отца их – дьявола. Ибо, как твари, Ангелы не суть создатели. Творец же всего, Промыслитель и Содержитель есть Бог, один только несозданный, воспеваемый и прославляемый во Отце и Сыне и Святом Духе [7].
[1] Григорий Богослов, слово 38, 45. [2] Немезий, О природе человека 1. Migne, s. gr.. t. XI, col. 521. Перевод Ф. Владимирского (Почаев 1904), стр. 31. [3] Григорий Богослов, слово 28. [4] Григорий Богослов, слово 28. Migne, XXXVI, 72. Перев., 40. Кирилл Александр., Сокровище, 31. Дионисий Ареопагит, О небесной иерархии, 3, Migne III, 165-168. Перевод, 15-17. [5] Григорий Богослов, слово 28. Дионисий Ареопагит, О небесной иерархии, 9. [6] Григорий Богослов, слово 38. Василий Великий, О Святом Духе, 16. Migne, XXXII, coll. 136-137. Перевод Моcк. Дух. Акад., ч. III (Москва, 1891), 235. [7] Некоторые отцы церкви, напр. Мефодий Патарский, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, учили, что дьявол и его соучастники ниспали из числа тех ангелов, которым вверен был низший мир.
Депозит 802 доллара. Купил 10.000 евро по 1,3331 со стопом 1,3278.

Война

Мой сын Ваня очень сожалеет, что сейчас нет войны. Он бы хотел, чтобы была Вторая мировая, чтобы рвались снаряды, и надо было бы идти на форнт. Для него, как я понял, это азартная игра со ставкой в миллионы жизней людей.
Депозит 802 доллара, закрыты все позиции, сняты все ордера.

Утро

Без пятнадцати девять уже все озарено солнечным светом: и лес в далеке, и двор, и комната, где я сижу и пишу мои утренние страницы. Не сравнить с зимой, когда царит полная темень. Сегодня ясно светит солнце, обещают семь градусов тепла. Неужели морозы кончились, и наступила весна? В этот тихий утренний час я прислушиваюсь к звукам на улице. Я слышу пение птиц, тихий скрежет транспорта, дворники поскрипывают своими тележками. Лопаты их больше не скоблят по асфальту. Вот, кажется, пришла моя теща. Она сегодня будет сидеть с сыном. Утром хочется вздохнуть глубоко, полной грудью и строить планы на весь день. Птицы бьют крыльями за окном. Моя жена жалуется, что ей приходится отмывать подоконник от птичьего помета. Только вымоет, опять нужно мыть, причем бывает, что забрызгивает даже стекла на кухне - наверное, соседи наверху подкармливают птиц. Солнце льется в комнату. Ваня спит. Разбудить его должен дорый ангел. Все по квартире ходят тихо, не хотят будить мальчика. Это самое важное время - состояние между сном и бодрствованием. Но вот, кажется, проснулся. Теща идет к Ване в комнату, весело разговаривает с ним. Начался новый день. А я пошел на работу.
Депозит 937 долларов. Позиции и ордера без изменений.

Плохое письмо

Я читаю книгу Джулии Камерон "The Right to Write", по-моему еще не переведенную на русский язык, и буду здесь иногда пересказывать или комментировать некоторые главы. Письмо может быть хорошим и плохим. У плохого письма есть свои преимущества. Оно раскрепощает того, кто пишет, если он не думает слишком много, чтобы написать хорошо, то есть кому-то понравиться. Но главное не в этом, а в том, что плохое письмо очень часто может быть лучше, чем хорошее. В нем есть жизнь, краски, искра, а в хорошем письме часто ничего этого нет, хотя текст может быть и произведен по всем канонам хорошего письма. Плохое письмо может быть пошлым или вычурным, но оно не такое плоское и тусклое, как хорошее письмо.

Запись за Рассказчиком

Я ждал вчера, что Рассказчик начнет свою историю, но он молчал. Мы шли по полю, и разговор не клеился. Так вот об этом и надо писать. Что разговор не клеится, это и есть движение сознания в данный момент. Если разговор не клеится, то это важнее, чем начало разговора. Я понял свою ошибку. Записать пробный трек, а не часть романа-повести - очень хорошая аналогия с музыкой.
Депозит 1125 долларов. Позиции и ордера без изменений.

Усилие

"Жизнь есть усилие во времени". Марсель Пруст. Как вам такое определение жизни, а?

А игра это деятельность легкая, не подразумевающая усилий, с неизвестным результатом. Или я неправ?

Депозит 949 долларов. Открытые позиции селл 10.000 евро в среднем по 1,3174 со стопами 6.000 1,3400 и 4.000 1,3178. И селл 6.000 австралийцев по 0,7150 со стопом 0,7325.

Христос Воскресе!

Депозит 885 долларов. Все позиции и ордера без изменений.

Синхронность

Как только я написал "Вальку", в круге знакомых появился немец, который - конечно, ничего не зная о рассказе - подарил мне свою коллекцию комиксов о Дональде Даке, примерно 150 выпусков. Сегдоня мой ребенок понес первые 25 из них в школу дарить.

Те же двое ...

... полтора года назад.

Мы с сыном

Депозит по свопу 768 долларов. Позиция селл 6.000 евро. Стоп перемещаю на 1,3400, так как классический стохастик на дневном графике грозится прорвать вверх свою линию сопротивлния. Открывающий стоп на 4.000 евро остается.
Новый открывающий стоп селл 6.000 австралийцев по 0,7150 со стопом if done 0,7325.

Coach Сергей Щепилов

Сегодня со мной впервые работал коуч. Я ожидал психоанализа, немного боялся, что будут неприятные вопросы, шоковая терапия, опасался, что наметившийся некоторый внутренний позитивный сдвиг может быть остановлен в результате какой-нибудь личностной коррекции, что мне откроются глаза на некоторые вещи, которые раньше меня не беспокоили. И вообще, не очень то хотелось пускать кого-то в свой внутренний мир, какой-никакой, а все-таки мой.
Во время сеанса больше говорил я сам и почти всегда о том, о чем хотел я сам. Можно сказать, что я говорил сам с собой, потому что речь шла обо мне и только я мог определить тему. Коуч задавал мне вопросы, которые должны были конкретизировать разговор: когда? что именно? зачем? И это воспринималось, как внешний маленький колокольчик, он звенит где-то за окном и будит тебя. И я вполне могу поверить, что если проводить такие беседы регулярно, то колокольчик этот человека все-таки разбудит и заставит самого решить, что теперь делать дальше? Что дальше?

Шурупов: Рисунки углем

Прочитал рассказ Шурупова "Рисунки углем". Ничего особенного. Но "ничего особенного" в очень хорошем смысле. Ближе к концу появляется Шуруповский нерв. А на протяжении всего текста он только предчувствуется, ожидается, но все не приходит, а признаки его проявляются штрихами - то тут, то там - точными художественными мазками на простом "естественном" тексте. Но есть в этом рассказе весомость настоящего, не выдуманного: человека пишущего, человека, играющего в театре, человека рисующего, человека поющего. Серьезность есть. А набоковской и бунинской "столичной литературы" нет. Но об этом особый разговор. Все равно люблю Шурупова.


Владимир Шурупов
РИСУНКИ УГЛЕМ
Рассказ

Дорога была глубоко врезана в грунт. Случись встречная машина, пришлось бы задним ходом возвращаться к подножию холма или той забираться задним ходом к стенам монастыря.
— Не дорога, а мышеловка! — Шофер остановил машину и взглянул на Гаврилова — Тут танковую колонну двумя гранатами запереть можно…
Лейтенант настороженно осмотрелся.
— Посмотри, нельзя ли прямо по склону двинуть, — сказал он шоферу.
— Есть посмотреть…
Женский монастырь, по данным разведки, был давно поки­нут. Лейтенант получил приказ занять его взводом автоматчиков и приготовить к расквартировке. В этом монастыре можно было с удобствами разместить полк — все здания целы и невредимы, внутри три колодца с чистейшей водой.
— Можно стороной, товарищ лейтенант. — Шофер деловито постучал по потрепанным скатам, хлопнул ладонью по борту, словно проверял надежность досок.
— Что, Сашок, боишься развалиться? — спросил кто-то из кузова.
— Не. Тыщи верст не развалилась, теперь не имеет права, теперь просто не положено… Едем, товарищ командир? — обратился он к Гаврилову.
— Давай. Помаленьку давай.
Натужно подвывая, “газик” поехал по чахлой прошлогодней траве, прореженной яркой новой зеленью. Дорога как широкая и глубокая траншея все время ползла рядом, и солдаты в кузове и сидящий в кабине Гаврилов одновременно увидели завал. Шофер остановил машину. Гаврилов приоткрыл дверцу, глянул вниз. Похоже было, что взрыв произведен совсем недавно. Острые камни и земля прочно закупорили дорогу.
Все молчали. Все думали об одном: не ошиблась ли разведка?
Лейтенант встал на подножку, оглядел солдат, кивнул на завал.
— Вопросы есть?
Никто не ответил, но все поняли, что от них требуется: освободили место для правой руки, поправили автоматы.
— Вопросов нет, — продолжал Гаврилов. — Тогда вперед. Помаленьку. Ясно?
Шофер хорошо знал командира и дал полную нагрузку “газику”, понимая, что сейчас “помаленьку” означает только особую осторожность и внимательность.
Монастырские стены, казалось, росли сами собой и, когда “газик” притормозил невдалеке от ворот, заполнили полнеба.
Монастырь нависал над машинами мощными, старой кладки, каменными стенами.
— Газаев!
— Здесь Газаев, товарищ лейтенант.
— Бери отделение и осмотри тут все.
Солдаты по одному проскочили в ворота и так же, по одному, охватывая двор по периметру, исчезли в боковых гале­реях.
Гаврилов любил Газаева, хоть и трудноват был солдат в быту своей дотошностью. Даже приказы командир старался ему отдавать не так, как другим, а более подробно и точно. Хотя бы для того, чтобы ограничить его темперамент. Но когда дело касалось разведки, ему вообще ничего не надо было разжевывать: Володя Газаев возвращался только тогда, когда мог обрисовать каждый метр обследованного пространства. Его ловкость сочеталась с осторожностью и выносливостью. На него можно было положиться полностью, это знали все, кто бывал с ним в деле. На вопрос: “Почему ты такой?” — Газаев отвечал коротко: “Горы научили”.
Весенние апрельские дни, теплые и безветренные, легкая дымка, затягивающая дальние холмы, молодая трава и листья были щемяще ласковыми, и никому не хотелось думать, что после четырех лет ада здесь, на чужой земле, можно не дожить до мирной жизни, вот такой — солнечной, тихой, только набирающей летнюю силу.
Монастырь был большой, с собором посредине, с несколькими зданиями, назначения которых лейтенант не знал.
Старательного Газаева командир скоро не ждал, поэтому закурил, облокотясь о крыло “газика”, рассматривая непривычную для глаза местность. Эта земля немного напоминала недавно пройденную Венгрию — холмами, каменистыми дорогами, отдельными островками деревьев, виноградниками. Вспоминать о Венгрии Гаврилову не хотелось: большая часть его взвода осталась там.
Тишина была непривычной. Поэтому Гаврилов даже вздрогнул, когда ее нарушил резкий стук солдатских подковок о каменные плиты, звук все усиливающийся, тревожный.
Взвод рассыпался вдоль монастырских стен.
Из ворот выскочил Кузьмин, огляделся и кинулся к командиру. Гаврилов сразу отметил, что автомат у него висит за спиной, значит, особой опасности нет. Но солдат был взволнован, даже напуган чем-то и, подбежав к командиру, запыхавшись, только и выдохнул одно слово:
— Есть!..
— Что — есть? — строго спросил Гаврилов.
— Есть… — замялся, подыскивая слова, Кузьмин, — как бы это сказать… Население в монастыре есть… Вешаться хотят…
— Как вешаться?!
— Обыкновенно.
— Много?
— Не успел сосчитать… Плохо видно… Темно там…
Леонид Кузьмин, прозванный за внешность Цыганом, был старше командира лет на десять, опытнее его, но сейчас толком ничего не мог объяснить.
— Машину ближе к воротам, — скомандовал Гаврилов, — второе отделение — вдоль левой, третье — вдоль правой стены. Грибов с пулеметом остается у машины… Занять все точки, без моего приказа не высовываться… Бегом… Леня, показывай…
Он бросился к воротам, зная, что Цыган хотя и старше его, но такой легкий и стремительный, что быстро догонит.
Они пробежали правой галереей и оказались у одноэтажного здания с высокой красной черепичной крышей.
— Сюда, в трапезную, — на бегу крикнул Кузьмин, — сам все увидишь… Чертовщина какая-то…
Цыган даже не запыхался и говорил чисто и внятно, будто и не бежал рядом с командиром.
Гаврилов подивился, откуда Кузьмин знает про трапезную, но ходу не сбавил.
Дверь была приотворена, возле нее расположился солдат из отделения Газаева.
— Пока тихо… — быстро сказал он подбежавшему командиру.
У лестницы стоял еще один солдат из отделения Газаева. Кузьмин зашагал по ней через две ступеньки, затем побежал по другой узкой лестнице, ведущей на чердак. Здесь перед дверью была небольшая площадка, на ней сидели Га заев и все его отделение.
— Василий, — шепотом наставлял командира Цыган, — ты это… — он показал глазами на автомат, — не надо… Открывай… Только потихоньку…
Цыган осторожно приоткрыл дверь, и едва Гаврилов просунул в щель голову, как раздался истошный женский крик. От неожиданности Гаврилов отпрянул и распахнул дверь настежь.
Он стоял в дверях и не шевелился. Может, эта неподвижность и успокоила кричавших, наступила тишина.
Глаза не сразу привыкли к полумраку чердака. Гаврилов увидел ряды стропил, связанных балками. Первая балка проходила метрах в десяти от двери, и под ней Гаврилов разглядел женские фигуры, вернее, по крику он понял, что женские, а так, на глаз — просто шесть фигур. Шесть одетых во что-то одинаковое, светлое. Самым нелепым было то, что фигуры, казалось, парили в воздухе. Следующее открытие еще более повергло его в изумление. Не парили эти фигуры! Гаврилов разглядел веревки, тянувшиеся от каждой головы вверх к балке.
Но кто же кричал?
Приглядевшись к веревкам, Гаврилов понял: веревки не были натянуты. Разглядел он и табуреты, на которых стояли эти фигуры.
Гаврилов сделал шаг вперед, и те же крики ужаса и мольбы оглушили его. Он отступил к двери — крики смолкли… Снова сделал шаг вперед… И снова отошел. Он понял, что кричат совсем молоденькие девчонки, почти дети.
Прикрыв дверь, Гаврилов жестом позвал солдат за собой вниз по лестнице.
— Ошиблась разведка, — ни к кому не обращаясь, ска­зал он.
— Похоже, ошиблась, товарищ лейтенант! — Газаев подошел ближе, и все повернулись к нему. Они, не сговариваясь, перешли почти на шепот. — Тут в стене есть другие ворота, поменьше, вроде черного хода. За воротами — следы от машины. Мало приметны, но там, где машина разворачивалась, — след от пробуксовки, трава стерта. Следы недавние — думаю, утренние. Может, это их привезли? — Газаев показал глазами на­верх. — Разведка-то вчера была.
— Кто они такие? — спросил молодой, из нового пополнения, Леша Фомин.
— Бабы, — тяжело вставил Савицкий, старый солдат.
— Монашки, — уверенно поправил его Цыган. — Монашки-послушницы.
— Какого черта они здесь?
— Вешаться собрались.
— Сам вижу, не слепой. Зачем вешаться-то?
— Тебя, дурака, боятся.
— А чего меня бояться? Я добрый…
Лейтенант не перебивал, слушал.
— Не больно хотят вешаться… Хотели бы, нас не ждали.
— Видал-миндал, а не хотели бы — давно деру дали.
— А может, у них приказ такой — повеситься.
— Вот что, хлопцы, — сказал Гаврилов, — дело тут неясное… Приказ такой!.. Этих бедолаг как-то снять надо. Или уговорить, чтобы сами вышли…
— А што с ними царамоница? Хотят вешаца, пусть вешаца, паскуды! — Петр Савицкий угрюмо смотрел на командира.
Гаврилов знал, что Савицкому некому писать письма и ему никто не пишет: вся его семья погибла на пожарище в родной белорусской деревушке.
— Не хотят они вешаться.
— Почему так решил, командир?
— Ты видел их? Хорошо видел? Да у них же руки связаны…
Все растерянно замолчали.
— Вот что получается. Видно, их недавно привезли, зная, что мы вот-вот явимся. Застращали. В штабе насчет местного населения как предупреждали? Чтоб миром, только миром. Да и о монашеском звании говорилось — тут этих служителей много, и народ их слушает… Повесятся — русские солдаты виноваты…
— Похоже, что так, — вздохнул Газаев.
— А может, они сами на муку идут?
— А чего же орут?
— Так страшно же.
— Так чего же не вешаются? — не унимался Фомин.
— Жить, наверно, хотят, Фомушка. Жить хотят…
— Ну, хватит лясы точить. Тебя, Савицкий, извини, от караульной службы освобождаю, мы не о себе сейчас думать должны. Если эти дуры повесятся, так те, кто привез их, такое растре­звонят… Газаев с отделением — посменное дежурство у раскрытой двери. Начнешь дежурить сам. Понял? Повеситься они не должны!
Все поняли, почему командир первым назначает Газаева.
— Понял, товарищ лейтенант. — Газаев достал из-за голенища трофейный нож.
Во взводе знали, что этим ножом он метров с тридцати броском перережет веревку на столбе. Все видели, как он всаживал нож в белый лоскут величиной со спичечный коробок, приколотый к дереву. Когда его спрашивали, где так научился, Газаев, как всегда, лаконично отвечал: “Горы научили”.
— Пока нужно продержаться, а я отправлю связного в штаб с донесением, пускай присылают переводчика…
— Товарищ лейтенант, а может, войдем все. Пусть вешаются, я успею веревки в две секунды перехватить, если что, отка­чаем…
— В крайности так и сделаем. А пока приказ прежний — пусть привыкают, что мы здесь, пусть тебя в дверях видят, и пусть поймут, что мы им зла не сделаем. А там переводчик как-нибудь их на дело наладит… Так что никакой самодеятельности. Буду через каждый час проверять — надо монастырь к приему полка готовить.
— Жалко их, товарищ командир, совсем девчонки, — заговорил молодой солдат, из недавнего пополнения.
— Конечно, жалко. Знать бы, какой гад такое придумал, с ним бы я не церемонился…
— Товарищ лейтенант! — обратился Кузьмин. — Разреши мне с Газаевым остаться. Кое-какие мыслишки появились…
— Давай, Леня, только аккуратно…
Кузьмин с Газаевым подождали, когда стихнут голоса, оставили у входа Фомина и медленно пошли наверх. Не доходя несколько ступеней до чердака, Кузьмин сказал:
— Володя, давай-ка в голос разговаривать.
— Зачем? — удивился горец, привыкший ходить тихо, делать все тихо.
— Шепота люди больше боятся, чем громкого голоса… Будут знать, что мы не подкрадываемся, а идем и сами с собой разговариваем…
— Ох, и хитрый ты. Цыган, все про людишек знаешь… Только эти-то не наши! Может, у них все по-другому? Может, им твой громкий голос как нож по горлу?
— Черт их знает, только сдается мне, что людишки везде одинаковые, только и отличаются друг от друга тем, что одни дети, другие взрослые, одни женщины, другие мужчины, а уж все остальное из них силой делают…
— Я их и не разглядел… Может, страшилища какие?
— А если хорошенькие, какая разница? После смерти люди все одинаковые — мертвые…
Приоткрытая ими, чуть скрипнула дверь, но маневр Кузьмина не оправдался — хоть монашки и слышали их приближение, крик и визг был прежний.
— Садись на пороге, Володя.
— А что делать будем?
— Смотреть. Нож-то спрячь, чтоб не видели… Давай курить будем, а они пусть смотрят… через нейтральную… Понял? Пусть к нам привыкают.
Продолжая говорить всякую всячину, Цыган следил за белыми фигурами в глубине чердака.
Что-то неестественное, зловещее, противное душе человеческой было в этой картине. Они уже не кричали. Молчали. Неподвижно застывшие между полом и потолком. Цыган прикинул, что через час солнце осветит чердак и даст разглядеть их как следует.
Ему казалось, что монашки свыклись с их присутствием, так тихи и безучастны они были. Он решил опять сделать шаг к примирению.
Результат был прежним.
— Какие ж связки надо иметь, чтоб так вопить! — буркнул Цыган.
Он снова отступил к порогу и стал знаками объяснять, что не будет ходить к ним, а будет стоять на пороге. Он так сосредоточенно и серьезно жестикулировал, что Газаев хмыкнул:
— Ты что это, Кузьмин, языком жестов занялся?
— Если тебе, темному горцу, понятно, что это язык жестов, пусть и эта психованная Европа нас поймет… Я же в свое время был и актером, и циркачом, и художником… Всем понемногу… А сейчас мы им про демаркационную линию объясним.
Кузьмин сделал шаг вперед. Крика не последовало. Жестами он стал объяснять им новую ситуацию: вот дальше этой линии, именно этой, не ступит ни шагу.
— Зачем это? — удивился Газаев.
— Ни за чем, пропади они пропадом, просто налаживаю переговоры, пусть думают: “Что это там русский солдат вытворяет?”
Несколько раз Кузьмин демонстративно отходил от порога. Монашки., казалось, смирились с этим, хранили молчание.
— Крепко стоят, ладно! — констатировал Газаев. — Насколько же их хватит?
— Если они монашки, хватит надолго. Весь день простоят, не дрогнут.
— Хорошая выучка.
Солнце хлынуло потоком, высветив верхние поперечины, узлы веревок, белые рубахи женщин. Горец присвистнул:
— Смотри, Цыган, молоденькие… Девчонки…
Стройный ряд неподвижных фигурок дрогнул. Рубахи на монашках были просты и при каждом движении обрисовывали тело с вызывающей отчетливостью.
На груди у каждой выделялся крест на черном тонком шнурке. Руки, спрятанные за спиной, и впрямь были связанными, на головах — одинаковые белые не то платки, не то накидки.
Вернулся Гаврилов, спросил шепотом:
— Как они тут?
— Говори громко, командир, мы их приручили, — сказал Кузьмин. — У нас зона своя есть, смотри…
Он сделал шаг от двери и сразу отпрянул назад — монашки опять закричали: то ли солнце их пугало, то ли новый человек вселил прежний ужас.
— Дичь какая-то! — устало проворчал Гаврилов. — Может, просто уйти? Сами из петель вылезут. — И покачал головой: — Ни черта не выйдет, у них же руки связаны. Устанут стоять, брякнутся, кто-нибудь и задохнется в петле, и Газаев не по­может…
Гаврилов взял у Цыгана сигарету и затянулся:
— Морока! Отвлечь их чем-то надо…
Трое мужчин смотрели на шестерых женщин. Между ними лежала полоса в десять шагов. Словно пропасть. Ни обойти, ни перепрыгнуть.
— Леня, может, ты споешь им что-нибудь?
— Верно, Цыган, может, споешь? — поддержал командира Газаев.
Кузьмин улыбнулся.
— Я такой же цыган, как и вы… Петь, конечно, умею… Да вот с репертуаром плохо: из ихних композиторов только опереточных знаю, так что куплетами Бони этих смертниц могу порадовать…
— На правую, смотрите, на правую, — быстрым шепотом перебил его Газаев.
Правая с краю делала какие-то странные движения, словно мешало ей что-то, лицо ее исказила гримаса, она встряхивала головой, вжимала ее в плечи… Что-то с ней было неладно…
Солдаты переглянулись:
— Может, на двор приспичило?.. — шепотом предположил Гав­рилов.
— Платок сползает, — так же тихо сказал Володя, и в этот момент платок скользнул с головы, выпустив целый ворох волос. Рыжий, ярко-медный струистый поток скользнул по плечам и разделился на три части — одна за спину, две по сторонам лица — на грудь. Девушка вскинула голову и чуть не потеряла равновесие.
— Точно — монашки! — шепнул Кузьмин.
— Почему решил?
— Простоволосыми ходить грех… Для нее это мука…
Девушка взглянула на своих — те не удостоили ее ни взглядом, ни возгласом. Она вновь запрокинула голову, закрыв глаза, простояла минуты две, снова раскрыла их, удивленно озираясь.
— С закрытыми глазами на табурете долго не устоишь, голова кружится… — Кузьмин шепотом комментировал события.
Девушка стояла теперь, опустив глаза, и только шевелила плечами, словно что-то кололо ее в спину.
— Товарищ командир, может, нам на время смотаться?
— Почему?
— Похоже, у нее на руках веревки ослабли. Если уйдем, она попробует снять их, а снимет, значит, жить хочет, а не вешаться. Тогда и говорить можно будет…
— Ляд с ними! — Гаврилов мало спал последнее время, усталость брала свое. — Я пошел. Газаев — отвечаешь. Действуй по своему разумению, чуть что — зови. Пошли, Кузьмин, дел по горло.
Они ступили в сумрак площадки, прикрыли за собой дверь, оставив узкую щель для наблюдения.
Гаврилов с Кузьминым обошли монастырь, осмотрели все постройки, проверили посты.
Кухня должна была прибыть если не к завтрашнему утру, то уж к обеду наверное, а пока солдаты пользовались сухим пайком. Савицкий растопил печку в маленьком домике и кипятил чай. Теперь он старательно разминал в котелке брикет каши.
— Товарищ командир, давайте к нашему столу. Чай есть, щас каша поспеет…
— Спасибо…
— Ну что, лейтенант, все пляшешь вокруг этих девах? — спросил Савицкий.
— Как не плясать? Малые, стало быть, глупые.
— Скажи — жалко!
— Жалко! — резко ответил Гаврилов.
— Ладно, не серчай, садись к столу…
— Сыт я. Спасибо.
Чем был сыт лейтенант, он не смог бы сказать, только знал одно: если сейчас не приляжет на четверть часа, то свалится.
— Кузьмин! — позвал он. — Пойдем пройдемся.
Они вышли во двор, и Гаврилов признался:
— Леня, выдохся я, оставляю за старшего, пойду, где-нибудь прилягу. Смотри, построже с ребятами…
— Пойдем, в кельи провожу…
— Хотел спросить, — Гаврилов расслабился, мысли путались, сбивались. — Хотел спросить, как ты решил, что эти, ну… в трапезной? Почему решил, что это трапезная?
— Бывал в монастырях до войны…
— А слышал, вы артистом до войны были?
— Не только, — усмехнулся Кузьмин, привык к его неожиданным переходам то на “вы”, то на “ты”. — Был и художником и певцом в оперетте…
— Я после войны тоже хочу в театре попробовать… — смущенно сознался Гаврилов.
— Дело…
— В школе в драмкружке был, во Дворец пионеров бегал, — продолжал он, — у нас старикан был, еще до революции в провинции играл… Замечательный старикан. Любил на стекле, на обыкновенном стекле, гримом цветы рисовать, а чтоб не смазались, он их клеем покрывал…
— Лаком, — поправил Кузьмин, — театральным лаком…
— Ну да, он так и говорил, я забыл… До чего спать охота!..
— Пришли уже.
Оставив командира в келье, Кузьмин пошел по коридорам, по двору, заглядывая во асе углы.
— Что ищешь, Леонид Васильич? — окликнул его Фомин.
— Ты, часом, какую-нибудь фанерину не видал тут? — спросил Кузьмин.
— Какую фанерину?
— Обыкновенную. Деревянную, белую… Мне нужен кусок фанеры, понял?
— Понял. Не видал. А на кой она вам?
— Для спросу…
Своим рассказом о чудаке-актере — художнике, преподававшем в драмкружке, Гаврилов подсказал ему идею.
В одной из комнат, похожей на канцелярию, нашел Кузьмин то, что искал. С одной из стен обои были сорваны, с другой свисали широкими полосами. Оторвав несколько полос, Кузьмин скрутил их в рулоны, по пути зашел к Савицкому, набрал из печи еще красных углей, ссыпал их в котелок и пошел к трапезной, размахивая котелком, из которого вился легкий сизый дымок, как из паникадила.
Сверху от чердачной площадки раздался предостерегающий шепот. Газаев, приложив палец к губам, знаками приглашал Леонида подойти потихоньку к дверной щели, потом не выдержал, махнул рукой, спустился на несколько ступенек к Цыгану и зашептал:
— Рыжая, ну та самая, развязалась, но веревку с рук не сбросила, делает вид, что все так и было, да у меня глаза как у орла…
— Горы научили? — вставил Кузьмин.
— Точно говоришь… А это зачем? — только сейчас разглядел он принесенные Цыганом обои и котелок с углем.
— Потом узнаешь. Дай-ка мне в щелку глянуть…
— Погоди. Ты подежурь вместо меня полчасика, я пойду что-нибудь перехвачу. С утра не ел.
— Горы, говоришь, научили, — невпопад сказал Кузьмин, думая о чем-то своем.
— При чем горы. Цыган? — настороженно спросил Газаев.
— Володя, час тебе дам передохнуть, только давай-ка, зем­ляк…
— Какой ты мне земляк? — удивился Газаев,
— И тебе земляк, и другим, есть у меня в роду и горская кровь, тек что давай, земляк, перед тем как сам поешь, пособирай у ребят печенье, конфеты, что наберешь, только старайся не наше, а трофейное, с их этикетками. Потом забеги в трапезную внизу, там есть деревянное блюдо. Так ты вали все на него и дуй сюда наверх, я тебя потом отпущу. Думаю, что заставлю этих монашек из петель вылезти…
Газаев, прыгая через три ступеньки, бесшумно слетел вниз, к выходу. Цыган подошел к щели и заглянул в нее: рыжая монашка сбросила веревки и потирала кисти рук, что-то шепотом говоря своим соседкам. Те слушали ее вроде бы равнодушно, но опытному актерскому глазу Леонида было ясно, что они готовы слушать и дальше. Он чуть приоткрыл дверь, и фигуры вновь окаменели, а рыжая, забыв повязать платок, так и стояла простоволосая, спрятав поспешно руки за спину, делая вид, что и она связана. Ноги у девчонок подрагивали, они переминались, поводили плечами.
Увидев это, Кузьмин побежал вниз и столкнулся с Газаевым, несшим блюдо с печеньем и конфетами.
— Вова, быстро ведро чистой воды, и ты свободен.
Газаев молча передал блюдо, убежал и через пять минут принес ведро воды и кружку.
— Начало операции — артподготовка, — без улыбки сказал Кузьмин и ногой распахнул Дверь на чердак. Фигуры вновь окаменели.
— Милостивые дуры, — начал он громко и серьезно. — Не пора ли попробовать солдатских гостинцев? А, девоньки?
“Девоньки” молчали и, похоже, собирались вновь кричать.
Кузьмин взял ведро с водой в одну руку, блюдо прижал к груди и шагнул вперед.
Головы вскинулись, рты раскрылись для крика, руки напряглись, но Кузьмин быстро поставил шагах в двух от них ведро, положил блюдо на пол и вернулся в свою “зону”.
— Дуры, — сурово продолжал он, — лопайте, животы-то поди свело. Даем десять минут, чтоб вы очухались…
Свои слова он сопровождал жестами, показывая на часы, растопыривая десять пальцев, объясняя, что они с Газаевым уходят и оставляют их одних.
— Вот теперь рыжей работа — всех накормить, руки-то у нее развязаны…
— Всех накормить или всех развязать. Похоже, что вешаться они раздумали, но все же, Володя, будь на стреме…
Они прикрыли дверь, присели на корточки у порога и закурили.
— Кто мог подумать, что Володя Газаев такими делами будет заниматься? — задумчиво проговорил горец. — А где мой нож, мой автомат, где моя ловкость джигита? В услужение и монашкам пошел. А где сейчас мои братья джигиты?
Он говорил грустно и устало, будто только теперь почувствовал всю тяжесть прошедших лет.
— Мы приказ выполняем… — Кузьмин посмотрел в боковое окно на чистое небо. — Четыре года мы с тобой только о смерти думали, теперь пора о жизни подумать… Ты после воины что будешь делать!
— Не знаю, — тихо ответил Газаев, — я еще ничего не умею, только воевать, пожалуй, научился, убивать научился… Ничего другого не умею…
— Горы научат, — улыбнулся Цыган.
— Горы всему научат, — вздохнул солдат.
Они поднялись наверх, приоткрыли дверь. Монашки так же чинно, как стояли, сидели теперь на своих подставках. Все руки были развязаны, и только как напоминание над их головами висели удавки. Ведро и блюдо стояли у двери — Кузьмин видел, что почти всю воду монашки выпили, а печенье и конфеты сложили каждая на своем табурете.
— Ишь ты, от подарка не отказались, а есть не едят…
— Может, боятся отравы?
— А вода?
— Ох, и змей ты, Цыган, тебя к нам в горы надо — дотошный мужчина ты…
— Иди обедай, — сказал Кузьмин, — я подежурю. Командир на час вздремнуть лег, так что через час пусть кого-нибудь другого присылает или приходите все — я тут моим балеринкам представление устрою…
— Чего задумал?
— Потом увидишь. Расскажу, а вдруг не получится? Иди.
Прислонившись к притолоке, Кузьмин внимательно стал рассматривать девушек, чинно сидящих на своих местах.
— Что, дуры-лапочки, догадались, что позировать надо? Правильно, вот так и сидите, сложив руки на коленях…
Кузьмин снял пилотку, снял ремень, стал расстегивать пуговицы на гимнастерке. Видя эти страшные при­готовления, монашки в ужасе вскочили на свои табуреты и схватились за веревки. Он рассмеялся и, набрав в грудь воздуха, неожиданно запел красивым и звучным голосом. Это была не песня, а просто красивый открытый звук.
Девчонки замерли и выпустили петли.
— То-то, дуры, не шалить у меня. — И, повернувшись спиной к монашкам, стал прилаживать на стене против них, у самой двери, с двух ее сторон рулоны обоев.
Угли в котелке совсем остыли, он выбрал один, подошел к стене, осмотрел ее и оглянулся на девушек.
— Ну что, готовы позировать?.. Потом расцелуете меня, если понравится.
Сдвинув густые черные брови, он смотрел на них почти сурово, потом вдруг опять улыбнулся и запел.
Девушки переглянулись — этот странный русский, неизвестно что собирающийся вытворять, поет… их Шуберта.
А Кузьмин уже работал, нанося на лист первые стремительные линии.
Далекая, приглушенная расстоянием автоматная очередь разбудила Гаврилова.
По второй очереди он определил — “наш” — и быстро выбежал во двор.
Еще один звук нарушил тишину — мотоцикл! В ворота влетел связной из штаба, круто развернулся и огляделся.
— Пакет из штаба, товарищ лейтенант! — доложил связной.
— Ты стрелял?
— Так точно.
— Где?
— За километр отсюда. Машина там, за кустами. Не наша… Дверцы распахнуты… На всякий случай дал по кустам две очереди и к вам…
Гаврилов вскрыл пакет. То, что нашел в пакете, удивило его сверх меры. Он вытер вспотевший лоб, пожевал губами и спросил:
— Когда отправлять?
— Чем скорее, тем лучше.
У трапезной Гаврилов встретил Газаева.
— Где Цыган?
— Наверху. С монашками…
Он осторожно подошел к двери, заглянул. Монашки уже не стояли на своих табуретах: три сидели, две стояли у окна, а шестая была возле Кузьмина, заглядывала ему через плечо, смотрела, как он рисовал.
Лейтенант шагнул через порог, монашки кинулись было к своим табуретам, но он непроизвольно, как своим солдатам, махнул им рукой, что означало — “вольно”, и подошел к Кузьмину.
Через минуту девушки успокоились, а одна, рыжая, развернула пакет с печеньем и стала грызть хрустящие квадратики.
Тихо, в самое ухо, Гаврилов прошептал Кузьмину:
— Молодчага! Это ты здорово! Ох, как здорово! Выйдем на минуту. Только тихо, не вспугни девах…
Цыган порылся по карманам, неторопливо встал и пошел к двери.
— Леня, смотри, что связной из штаба привез. — Гаврилов протянул ему лист бумаги.
— Что это?
— Листовка…
— Это ж ясно…
— Снимок-то — нашего монастыря. А на другом снимке они, повешенные! Только в самом деле повешенные!
Гаврилов рассказал, что листовка появилась сразу во многих городках и пунктах на пути продвижения наших войск, что она призывает население дать отпор “кровавым варварам”, которые оскверняют монастыри, насилуют и вешают монашек. В листовке назывались их имена, сообщалось, откуда они родом и как зверски были убиты…
— Это ж брехня! — возмутился Кузьмин. — Кто поверит?
— Надо доказать, что это брехня! — устало сказал лейте­нант. — Понимаешь? — Он настороженно глянул на закрытую дверь. — Не дай бог в самом деле повесятся, надо их распропагандировать и в штаб направить. А потом уж пускай местные церковники сами народ вразумляют, что брехня, а что не брехня… Пошли, надо ласково кончать дело.
Они открыли дверь. Монашки снова насторожились. Кузьмин бегло оглядел рисунки и подошел к чистому листу. Гаврилов непроизвольно отступил на несколько шагов и оказался возле девушек. Спиной почувствовал, как они напряглись, готовые завизжать и кинуться к своим веревкам.
На обойных листах, намеченные только длинными линиями, стояли на табуретах шесть тонких фигурок. Чуть ниже этого строгого ряда были крупно нарисованы шесть мордашек со сжатыми губами и смешно вытаращенными глазами. Следующая композиция усадила всех в рядок на табуреты. Одно лицо было крупнее остальных и выполнено наиболее тщательно — головка рыжей девчонки, распустившей волосы.
На отдельном листе Кузьмин начинал большой групповой портрет. В центре он несколькими штрихами нарисовал свое лицо, и шепот за спиной Гаврилова стал явственнее. Художник нарисовал себя во фраке с разлетающимися фалдами, с бабочкой на шее, со вскинутыми руками. Справа одна за другой возникали фигуры солдат, аплодирующих твоему товарищу. Они тоже были в штатском и мало отличались друг от друга. Группа слева заполнялась женскими фигурами с букетами в руках. Все были в одинаковых длинных рубашках.
Рыжая хлопнула в ладошки и осеклась.
Гаврилов повернулся к девушкам. Шесть пар глаз смотрели на него без опаски, открыто.
— Что будем делать, Леня? — спросил Гаврилов.
— Соберем в охапку наши шесть слов, что знаем по-ихнему, и попросим в машину…
Гаврилов подозвал Газаева и велел как-нибудь поласковее пригласить “фройляйнов” в машину. Газаев улыбнулся девчонкам и сделал приглашающий жест:
— Пери, не пожалуете ли со мной…

Вход воспрещен

Ночью снились двери. Георгий сидел в своей комнате, вдруг дверь слетела с петель, упала на пол, и на нее ступил маленький сын Георгия Гоша в белом кимоно – провел прием айкидо. Спасибо. Иной раз такой образ возникает во сне за несколько секунд, а наутро кажется, что дверь эта снилась всю ночь.
Другая дверь была на даче, входная дверь в дом, но почему-то очень старая и побитая. Сам сруб был новый и еще пах свежим деревом. Доски в двери подгнили, были разного размера, поперечная перекладина отвалилась, и задачей Георгия было собрать снова все доски, сбить их вместе и приладить дверь так, чтобы чтобы можно было запереть дом. Эти доски были уже рыхлыми с одного или другого конца. Получалась дверь скорее для сарая или свинарника. Кроме того, по размеру она никак не вмещалась в дверной проем. Пришлось отпилить длинные гнилые концы. Но теперь по ширине дверь была уже, чем надо.
Георгий проснулся против обыкновения в шесть утра, немного полежал. Нет, сон не шел, нужно вставать и идти завтракать. Утром, пока все спали, удалось записать кое-какие мысли в тетрадь. Когда он закончил, домашние проснулись. Жена стала варить сыну кашу, планировала уже работу по дому, в которой Георгию отводилась немалая роль и очень удивилась, что тот должен ехать в Регистрационную палату, оформлять покупку части садового участка. Документы были уже сданы, но нужно было донести одну бумажку, без которой положительного решения по делу не будет.
- Да ты не пройдешь сегодня. Тебя просто не пустят.
- Как это меня не пустят? Я никого и спрашивать не буду.
- Люди занимают очередь с ночи. Ты же драться с ними не станешь?
- Да я уже выстоял один раз эту очередь с ночи, больше стоять не собираюсь.
Подъезжая к зданию Палаты на маленьком Ситроене, Георгий прокручивал в голове те короткие фразы, которые должны будут подействовать на очередь. Регистратор Евгений Рындин попросил его донести одну бумагу и подойти без очереди. Все документы сданы, и об этом имеется опись с подписями и печатями. Это было чистой правдой.
Едва ступив в парадный вход Палаты, Георгий оказался в вестибюле и одновременно в середине гудящей толпы. Вход на этаж был перекрыт самими людьми. На этаже в коридоре было много сидячих мест, но по широкому коридору распределились только шесть первых человек из очереди. Остальные добровольно остались в предбаннике за закрытой дверью, чтобы только никто не прошел без очереди. В вестибюле было душно и жарко. Люди толпились в куртках, видимо ожидая штурма. Один здоровяк перекрыл своим телом входную дверь и заявил, что не пустит Георгия, он пускает только тех, кто под соответствующими номерами записан в списке, составленном сегодня ночью. Георгий был в ярости, он полез было на здоровяка, дверь приоткрылась, но мужчине удалось задержать Георгия на несколько секунд, и этого было достаточно, чтобы дверь снова захлопнулась. Все бы ничего, но Георгий заметил стремление некоторых отчаянных граждан порвать его документы. Рисковать ими было нельзя. Они означали слишком многое, а именно время и нервы близких людей.
Заявив, что он идет к начальству, Гергий направился на второй этаж в приемную руководства, представился работником телевидения, объяснил свою проблему и указал на то, что очередь сама перекрыла целый этаж и туда нет доступа. Начальник вызвал сотрудника, чтобы Георгия проводили к регистраторам, но тут выяснилось, что того самого регистратора, который был нужен, сегодня нет. «Суббота. Приходите в будний день».
Значит, даже пройдя через заграждение, Георгий узнал бы только, что сегодня не его день.
Второе дело взять с дачи шины и сменить колеса на летние. Ключи открыли калитку в железных воротах, еще одну калитку при входе на участок. Но дверь сарая оказалась вмерзшей в землю. Несколько лет она проседала и прорыла под собой ямку. Осенью ее заполнила вода и, смешавшись с землей, замерзла. Применение маленького лома не дало нужного результата. Не открывалась еще одна дверь за сегодняшнее утро. А ведь его предупреждали во сне.
И потом, проезжая мимо всех автомоек, он просто отмечал для себя, что в этот ясный весенний день машин в очередях слишком много, и не пытался воспользоваться их услугами, не суетился.

Иностранный язык в школе

Вот некоторые мысли о преподавании иностранного языка в школе, в моем случае немецкого и английского.
1. Принципиально обучение в школе отличается от обучения в на факультете иностранного языка тем, что в школе мы идем больше от мышления на русском языке и учимся все то же самое выражать на иностранном языке. В институте со специализацией по иностранному языку мы наоборот исходим из понятий иностранного языка, то есть мыслим уже иностранными словами с их комплексом иностранных значений. Такой задачи в школе не ставится. В школе все эквиваленты абсолютные, хотя в реальности таких абсолютных эквивалентов почти не бывает. Поэтому и задача в школе должна ставиться более просто и понятно: знать и использовать все эквиваленты, которые нужны для активного говорения на иностранном языке плюс читать неадаптированную литературу.
2. Есть общие законы языка, какой бы он ни был, язык балета, кино, музыки и т. д. И виды деятельности с этим языком тоже почти одинаковые: словарь фирменных фраз, использование этих фраз в контексте, вопрос-ответ, перевод, собственные примеры фраз с фирменными структурами или элементами, исполнение готового произведения-текста, свободное изложение смысла, полная шара - свободное говорение. Поэтому эквиваленты должны использоваться сознательно именно в этих видах деятельности - речи - и больше в тех, которые больше нужны.
3. Феномен "Сударевой". Это фамилия учительницы немецкого языка, которая преподавала в то время, когда я работал в школе сразу после института. Она вела одну из трех групп моего класса, еще одну вел я сам, поэтому, заменяя преподавателя в двух или трех группах, я мог сравнивать знания и умения учеников. В четвертом классе задание пересказ текста исполнялось всеми учениками ее группы на "пять". Они привыкли учить конструкции наизусть и свободно разговаривать ими. При этом они могли не знать какие-то грамматические тонкости, состав слова, например. Было видно, что в речь не только новые слова, но и конструкции выводятся прямо с первого урока по теме. И, видимо, и текст уже читали и перефразировали на первом уроке. Что это было, зубрежка или обучение общению? А самым одиозным занятием на уроке Сударева называла объяснение и совместное написание новых слов в словарь.
Депозит 840 долларов. Позиция селл 6000 евро со стопом 1,3500. Ордер селл 4000 евро по 1,3088 со стопом 1,3178.

Позиция

Купил 4000 евро по 1.3158. Позиция селл 6000 евро со стопом 1,3500. Депозит 826 долларов.

Позиция

Продал в 15 часов по Москве еще 4000 евро по 1.3265. Общая позиция селл 10.000 евро со стопом 1.3400. Сейчас депозит по свопу 833 доллара.

Валька

В центре Москвы на холме стоял дом с колоннами. Это был очень старый дом. Его построил для себя еще до войны с французами граф, купивший Крым для Екатерины II. Лев Толстой дал этому графу в своем романе фамилию Безухов. В советское время над домом надстроили два этажа, чтобы поселить больше людей, а залы разделили перегородками на коммунальные квартиры. Под холмом протекали две реки – Москва-река и Яуза. Перед домом зеленел сквер, а вокруг сквера можно было кататься на велосипеде.

Этим и занимались мальчишки. У них была куча дел и много места для гуляния. Можно было пойти на задний двор, где была церковь, высотный дом, а потом Москва-река. Но вечером все затихало и становилось темно. Красивые дома не освещались, а стояли во мраке и ждали утра. И только изредка проезжала по улице или по двору какая-нибудь машина.

Было девять часов вечера. В центральном подъезде на широкой лестнице между третьим и четвертым этажами затянулось пылью круглое окно. Перед окном на полу лежали два одеяла, а на них расположились на ночлег два мальчика. Филиппу было семь, а Вальке девять лет. Нет, они были не бездомными, а совершенно нормальными детьми. Просто Валька обиделся на маму и ушел из дома, а Филя остался с ним ночевать здесь из солидарности. Решил его поддержать, но не сказал, конечно, ничего об этом своим родителям. Впереди была целая ночь, как они проведут ее здесь, а не дома? Мальчишки сидели и разговаривали. Валька был из этого подъезда, и его квартира находилась всего лишь этажом ниже. У него не было отца, а мать работала весь день, приходила домой вечером и ругала сына. Что плохо учится в своем третьем классе, что плохо там себя ведет, и учительница вызывает ее в школу, что вот она просила его убраться в комнате, а он вместо этого сразу умотал гулять и пришел домой только, когда стемнело. А Валька подумал, что всегда, когда идешь домой, уже знаешь, что там тебя ждут скандал и ругань, и мамины слезы. И домой идти уже не хочется. Во дворе гораздо лучше. Нужно только следить, чтобы тебя не побили большие ребята, особенно не попадаться им на глаза. Увидел – идут, и сразу отходишь в сторону, делаешь вид, что тебе совсем не туда и срочно понадобилось по делам куда-нибудь смыться. Тогда жизнь просто райская. Если много ребят выйдет, можно играть в банку или в казаки-разбойники. Но отравляет эту жизнь две вещи: дом и школа. Они как-будто сговорились взять его в тиски. Уйдешь из школы, к вечеру имеешь разговор с матерью. А на утро снова школа. Днем дома было хорошо поесть то, что мать ему оставляла, когда уходила на работу, суп в кастрюле, например. Побольше хлеба – и сразу гулять во двор. Ребята уже ждут.

Филя был из интеллигентной семьи. Он жил в том же доме в соседнем подъезде, и Валька был его лучшим другом. И не просто другом, а человеком с большой буквы. Когда Валька приходил к Филе домой, ему там все нравилось. Все было совсем не таким, как у них с матерью в комнате. Банки с грибом не было вовсе. Черный рояль стоял посередине и разделял всю комнату на несколько частей – на сколько, зависит от того, откуда смотреть. На стенах висели репродукции картин под стеклом, было много книг совершенно непонятных, а вместо штор висели зачем-то крупные, почти рыболовные сети. Нравились, конечно, некоторые игрушки. Но больше всего Вальке нравились журналы.

Филин отец нашел в Москве книжный магазин, где регулярно появлялись в продаже французские комиксы про собаку Пифа, кота Геркулеса и тетю Агату. В этих комиксах было еще много других героев. Некоторые серии были приключенческие и черно-белые, то ли для взрослых, то ли для старших школьников. Читать Филины комиксы, не понимая, конечно, ничего по-французски, было любимым занятием Вальки. А уж иметь такие журналы было для него самой несбыточной и заветной мечтой.

Первый комикс подарил сам отец. Он спросил у Фили, как бы тот посмотрел, если бы Вальке подарили один из его комиксов. Филя был в восторге. Конечно, нужно подарить Вальке журнал.

Валька стал заходить чаще. Еще два комикса подарил Филя. Потом товарные отношения стали строиться как-то сами собой. Какие-то журналы выменивались на игрушки, какие-то давались почитать, а потом не возвращались за ту или иную услугу или преимущество в игре. Филя становился одним из уважаемых людей во дворе. Он видел, что комиксы его перешли не только Вальке, а через него и некоторым другим ребятам, но не всем. А те, у кого их не было, все еще завидовали тем, кто ими владел. Некоторые страницы были уже темные от перелистывания грязными руками.

Прошло совсем немного времени, и коллекция журналов, собранная отцом еженедельными походами в магазин на Лермонтовской, была разорена. У Фили оставалось теперь всего девять больших журналов и шесть маленьких толстых книжек. Первой уменьшение коллекции заметила мама. Она сказала отцу. Сам Филя долгое время за эти журналы что-то получал. Пусть обмен и не был честным, но формально он был, и Филя все-таки что-то от расходования коллекции выигрывал. По-другому на это смотрели родители. Коллекция исчезла. Филя ее профукал, променял, потерял. А эти старшие ребята просто его облапошили. Пользовались тем, что Филя меньше их и выклянчивали у него журналы.

Мама говорила: «Отец тебе покупал эти комиксы, потому что хотел, чтобы ты учил французский язык, знакомился с литературой, хотел тебе сделать приятное, в конце концов, а ты променял его подарок на какую-то ерунду. И теперь у тебя нет ни этой ерунды, ни журналов». Отец был очень разочарован, но пытался объяснить себе действия сына: «Понимаешь, Лена, ему нужно было построить отношения с ребятами, но я не понимаю, почему для этого понадобилось полшкафа комиксов?»

Первое время с Валькой запретили играть. А как запретишь, все равно дети вместе бегали во дворе по нескольку часов в день. Потом запрет забылся, но душевность в отношении Вальки с Филиными родителями куда-то исчезла. Его по-прежнему принимали в доме, но без восторга.

У Фили был еще один предмет зависти мальчишек – щенок Макс. Это был черный с белыми пятнами спаниель-мальчик. Его купили, когда Филе было еще шесть лет, и он ходил в детский сад. Но и сейчас щенку еще не было года. Когда Филя выходил с ним гулять во двор, нужно было держать его на поводке, иначе он мог заиграться и убежать. Только с этим условием разрешалось брать щенка на прогулку. Макс иногда делал вид, что защищает Филю то от кошки, то от незнакомого прохожего. Или он действительно старался это делать? Филя гордился Максом. Со щенком было очень легко играть. Он приходил в восторг, когда ему кидали палки, тут же приносил их, чтобы ему бросили их еще, и так до бесконечности. Филя держал при этом собаку на поводке, и ему приходилось бегать за палками вместе с Максом. А когда он выпускал поводок из рук, нужно было бежать за псом и наступить в какой-то момент на поводок, чтобы снова поймать собаку.

Мальчишки брали щенка с собой в любую игру. В казаках-разбойниках он был сторожевым псом, шел по следу, разыскивал преступников, только игру в банку сразу прекращал, начинал ловить мечи и шпаги, летящие в цель. Так играть было невозможно.

Бывало, мальчики уставали и просто сидели возле песочницы, строили планы. В этот день так оно как раз и было. Собака копала ямку в земле, засовывала туда нос и отфыркивалась – искала чего-то. А Филя просто держал в руке поводок и о чем-то говорил с Валькой. Подошедшего прохожего никто не заметил. Это был человек средних лет, ничем не примечательный. Он подошел быстрым шагом к Филе, уверенной сильной рукой отобрал у мальчика поводок и повел собаку с собой. И Макс пошел.

Когда мальчишки опомнились, мужчина уже успел завернуть за угол. Это был преступник, опасный человек. Что же теперь будет с Максом? Его украли.

Когда первый шок прошел, Валька, не сказав Филе ни слова, вскочил и побежал за незнакомцем на задний двор. Филя понесся вслед за ним, отставал уже довольно сильно. Незнакомца Филя уже не видел, но он все еще видел бегущего Вальку. Тот сбежал по крутому склону к высотке, оказался на набережной, где на большой скорости неслись машины. Сюда Филе выходить было строжайше запрещено. К горлу подкатили слезы, дыхание захлебывалось от быстрого бега. Где-то вдалеке, расталкивая других пешеходов, бежал Валька, он догнал человека с собакой, схватился за поводок и стал вырывать его. Что он кричал незнакомцу, тонуло в реве машин. Но только другие пешеходы стали останавливаться и через некоторое время обступили мальчика и человека с собакой. Затем из толпы вышел Валька, он шел очень медленно, а в руке у него был поводок с Максом. Толпа быстро рассосалась, незнакомца тоже уже нигде не было видно. Валька победил. Он смог забрать щенка у вора.

Когда Филя рассказал отцу с матерью о том, что произошло, они было в ужасе. Славили Вальку как настоящего человека. Не каждый мог бы совершить такое в девять лет. Это был настоящий подвиг. А они пожалели для такого парня какие-то журналы! Просто мелочь!

Убежище на лестнице не выглядело как дом. Здесь было неуютно, холодно, из подъезда тянуло готовящимися на какой-то кухне котлетами. Лифта не было и соседи то и дело проходили мимо. Сосед сверху взглянул на них, фыркнул, засмеялся, пошел дальше. На улице уже совсем темно, на лестнице полумрак. Но с Валькой не страшно, он ведь большой, ему уже девять.

Еще через полчаса внизу раздались знакомые шаги. Пришел Филин отец. Он явно обрадовался, увидев их здесь. Повсюду ходил и искал сына, сильно перепугался. Заходил уже к нескольким соседским мальчикам домой, а теперь решил пройтись по подъездам.

«Ну что, господа, ночуете? У Вали дома неприятности?» Спустились к Валькиной двери этажом ниже, позвонили. Открыла мать, была рада, благодарила Филиного отца, сразу при всех стала ругать сына.

А когда Филя с отцом уже шли домой через двор, тот сказал: «В следующий раз, когда надумаешь переночевать с Валей, скажи сначала нам с мамой».

Эту его сдержанность никак не разделяла мать. Она плакала: «Как ты мог, мы волновались, не знали, где тебя искать, думали звонить в милицию, разыскивать по больницам!»

А на утро Филипп проснулся, глядел из окна во двор и сквозь сон вспоминал вчерашний день. Широкие ветви деревьев шумели на ветру прямо у стен дома и доходили до третьего этажа. Вот бы ветка выросла еще на один этаж. Тогда можно было бы входить в комнату прямо через окно. Ребята кричат: «Филя, выйдешь?!» А я одеваюсь и выхожу к ним. Только вот, когда делаю шаг с подоконника на ветку, можно оступиться и упасть. Страшно. Но Валька бы точно не испугался. Это же Валька.

Позиция

Депозит 740 долларов. Австралийцы по 0,7093 и фунты по ... закрыты. Продал еще 3000 евро по 1,3227 со стопом 1,3500.

Позиция

Депозит 771 доллар. Продал 2000 фунтов по 1,4649 со стопом 1,4720.

Позиция

Депозит 776 долларов. Продал 3000 австралийцев по 1,7058, стоп 1,7140.

Позиция

Продал 3000 евро по 1,3195 стоп 1,3500. Депозит 775 долларов.

Свободный полет

Спасибо Паше Суматохину, навел на интересную мысль. Писательство это уход от интеллектуальности. Поток текста подразумевает свободное движение сознания. А интеллект это, наоборот, управление мыслью. Или это не так? Или просто в литературе самое интересное не интеллектуально, а подсознательно?

Птица

- Уи-уи-уи! Уи-уи! - кричал попугай корелла.

- Уи-уи! – отвечал ему мальчик.

Попугай жил в золотистой клетке не совсем приспособленной для попугая средних размеров, перекладинки были не горизонтальные, а вертикальные – но как-то справлялся. Он ходил по внутренней лесенке, прыгал в кольцо, играл с колокольчиками. Крик его был хорошо слышен даже по телефону. На работе спрашивали: «У вас там птицы живут, да?».

Когда его везли из зоомагазина, он молчал, сидел в перевозке, маленькой коробке с выдвижной решеткой, пребывал в шоке. Зато вся семья радовалась. Наконец-то, Сереже купили животное. Не хомяка, не рыбок – птицу, и не маленькую канарейку или волнистого попугайчика, а птицу средних размеров, кореллу, он родственник какаду, в магазине сказали, что мальчик. У птицы была очень красивая раскраска - весь серый, но с желтым хохолком и оранжевыми кружками на щеках.

В машине шутили: «Корелла – брателло». Было смешно так запанибрата разговаривать с птицей.

Когда шок через три дня прошел, попугай оказался вполне приятным в общении животным. Он подходил к человеку и через решетку пытался наладить контакт, тюкал клювом и потом отходил, поворачивал голову и одним глазом смотрел прямо в лицо.

Весь дом наполнился звуками. Ощущалась какая-то другая жизнь, которая есть еще и в лесу, где в другом пространстве, в другом мире живет еще много божьих созданий.

Мальчику было шесть лет, он подружился с птицей. Попугая ненадолго выпускали из клетки. Открывали всю крышку и ждали. Вначале попугай не верил, что путь открыт, затем начинал бояться и уходил в угол, слезал до самого пола, но через минут десять-пятнадцать любопытство пересиливало, и тогда аккуратно поднявшись на верхнюю перекладину, он взлетал, отчаянно маша крыльями, и вначале неумело, а потом все более плавно, делал стремительные круги по комнате и, в конце концов, останавливался на карнизе штор. В книжке про птиц было сказано, что в Австралии кореллы живут большими стаями как грачи и перелетают на далекие расстояния.

Мальчик к птице очень привязался. Он хотел кошку или собаку, но кошек не любил папа, а собак не любила мама, с собакой некому было гулять днем, когда все на работе. И вот теперь у него есть птица. Но как с ней дружить? Собаку или кошку можно прижать к себе, погладить. А как же с птицей? Только разговаривать. Сережа и разговаривал. Он подходил к клетке и говорил:

- Уи!

И птица отвечала:

- Уи-уи!

Когда Сережа расставлял на полу солдатиков, попугай подходил и брал какую-нибудь фигурку в клюв, будто тоже хотел играть. Это было для родителей удивительно. Неужели у человека и птицы может быть даже общая деятельность, говорили они.

Мама ругала Сережу, что он не меняет птице воду, сама убирала клетку и разбросанный по полу корм. До самого вечера слышался голос птицы, а потом замолкал, когда клетку накрывали тряпкой. Свою клетку Кеша любил, он совсем не мечтал поскорее ее покинуть, но с размаху врезался в окна и зеркала, когда его выпускали.

Бабушка приходила сидеть с внуком, видела птицу, но не одобряла:

- Вы заводите экзотических животных, у вас попугай и черепаха. А потом вы удивляетесь, почему ребенок болеет. Конечно, ему наверняка передается инфекция, даже невозможно определить, какая.

Сережа болел не часто, но его иногда рвало за едой без какой-либо причины. Врачи говорили, что ничего страшного нет, что есть какая-то проблема желудочно-кишечного тракта, которая сразу не определяется, и вообще, психотип ребенка подразумевает чувствительность к пище и прочее и прочее. Мать боялась, что может вдруг стать хуже. Бабушка часто использовала свои медицинские знания, чтобы надавить на дочь, а отец призывал к здравому смыслу, но с переменным результатом.

Кеша уже совсем хорошо освоился в квартире. Иногда его даже оставляли вылетевшего из клетки одного, а сами уходили, кто в школу, а кто на работу. Приходилось только закрывать шторы, чтобы птица насмерть не ударилась о стекло.

Летом бабушка и внук жили на даче, но родители держали птицу в Москве, чтобы не создавать дополнительных проблем. И поэтому летом все тоже шло своим чередом, и на выходные, когда папа и мама уезжали на два дня навещать сына загород, оставляли Кеше просто побольше корма.

Родители ушли в отпуск и тоже поехали на дачу. В машине в перевозке на коленях у мамы ехал попугай. Привезли птицу на дачу через два часа в полном шоке, но клетку сразу поставили на газон. И Кеша понял, что такое земля, трава, цветы. Вокруг порхали бабочки, жуки залетали в клетку. Все это было для Кеши очень интересно. Он попал в совершенно другой мир. Когда начинался дождь или вечерело, Кешину клетку заносили в дом и подсыпали пшена.

Однажды папа, мама и Сережа поехали на машине на озеро купаться. Это озеро находилось довольно далеко, но за полчаса туда на машине можно было добраться. В выходные на озеро было ехать бесполезно, туда набивалось столько машин с желающими отдохнуть, что иногда даже на проселочных дорогах возникали пробки. Но в будний день там было очень хорошо. Ребята помладше ходили вброд на остров, а старшие заплывали так далеко, что родители их теряли из виду.

Но только машина с Сережиной семьей добралась до озера, как раздался телефонный звонок. Звонила бабушка, ее голос прерывался то ли от плохой связи, то ли от волнения:

- Улетел… Он улетел… Я открыла клетку, а попугай вылетел из комнаты.

Отец развернул машину. Какое уж тут купание! На большой скорости они неслись назад к дому. Но надежды найти Кешу было немного. Мальчик не мог понять, что произошло. Родители понимали, но молчали. Ясно только, что вернуть попугая, скорее всего не удастся. Но нужно было сделать все возможное.

Когда они вбежали в дом, клетка была перевернута и лежала на боку, корм был рассыпан по полу.

- Мама, что случилось?

- Я хотела ему подсыпать пшена, дверь раскрылась, и попугай сразу улетел.

Это звучало странно. Выманить попугая из клетки было трудно даже через открытую крышу. Найти дверь в большой комнате он сразу тоже никогда не мог, а тут вдруг молниеносно все просчитал, использовал момент и был таков. Наверное, давно мечтал сбежать, вынашивал много дней свой план.

Сережа ходил вокруг дома и кричал:

- Уи-уи! Кеша вернись!

Потом решили поставить кормушку на крышу сарая. Расчет был на то, что птице не так легко найти корм. Она ела всегда только специальную еду для попугаев и сейчас должна искать свою привычную кормушку. Но какой там! Вблизи участка его уже не было. То ли он не хотел возвращаться, то ли не знал, как.

Но взрослые считали, что попугай должен находиться где-то недалеко, на соседних участках или на опушке леса. Оставалось только надеяться, что Кеша захочет есть и в этой ситуации выберет привычный ему путь, полетит к людям. Тогда можно будет обойти все дома в кооперативе и попросить вернуть попугая, если он появится у кого-то из соседей. Обход всех домов занял много времени, но ничего не дал. Все слышали, что у Сережи улетел попугай, но никто его не видел. А раз нету в домах и в поле, значит, птица в лесу, а там ее найти практически невозможно.

Соседские дети пришли помочь искать попугая, и один деревенский мальчик предложил пройтись вдоль опушки леса и по самому лесу. Они шли все вместе, дети разных возрастов, и Сережа звал своего попугая. Вдруг мама услышала знакомый голос, стали прислушиваться и обнаружили, что Кеша сидит на самой верхушке большого дерева напротив сторожки. Дерево это стояло еще в лесу, но недалеко от дороги, с него, наверное, были видны все окрестности. Это было очень красивое дерево. Кешу боялись вспугнуть, его звали, папа побежал за знакомой клеткой с едой, ее водрузили на бетонный столб забора, отделявшего лес от дороги. Сколько времени сможет протянуть этот ручной попугайчик в лесу?

Когда все средства были испробованы, деревенский мальчик полез на дерево. Довольно быстро он вскарабкался на голый ствол, добрался до веток и был уже почти у самой верхушки. Его отделяли от птицы только два метра, он пошевелил ветку, и тогда с громким криком попугай полетел далеко в лес, только его и видели.

Потом родители Сережи еще много раз обходили свой садовый кооператив, мальчик звал попугая, но все напрасно. Когда уже все смирились с неизбежным, бабушка стала рассказывать о своих взглядах на воспитание ребенка. Они всегда расходились со взглядами родителей.

- Вы совершенно безответственны. Животные в доме приносят ребенку большой вред. Но вы не желаете слушать, когда вам говорят. Вы будите снова и снова покупать ему экзотических птиц, а они будут улетать постоянно, если не зимой, то летом.

А когда отец в одиночестве копал грядку в саду, бабушка подошла к нему и тихо сказала:

- Ты бы видел, Коля, как он летел! Сделал несколько прощальных кругов над участком и унесся в поле. Вот что такое Свобода.

Позиция

Новозеландцы проданы по 0,5890. Депозит 776 долларов.

Позиция

Депозит 769 долларов. Позиция селл 7.000 новозеландцев по 0,5900, стоп 0,5960.

Щеглов (16)

На встречи одноклассников никогда не приходят те, с кем особенно хочется встретиться, а крутые ребята в принципе никогда не приходят. По крайней мере, тогда, когда приходишь ты.

В этот раз всех собирала Галя Тулупова. Приехали многие, но приехал и Дима Щеглов. Было угощение, сидели за столом, выпивали. Потом ехали вдвоем с Димой на Таганку домой на метро.

«Ира Виноградова написала книжку. Какая молодец, ведь это нелегко, написать книгу. Мы не знаем, что это за книга, но любую книгу написать нелегко». – Дима знал, о чем говорил.

«Мне помогает моя уже неновая Тойота. Я довольно быстро доезжаю до Шаликова и могу там работать несколько дней. Никто мне не мешает. Правда, тут недавно я чуть ее не разбил. Но на электричке было бы невозможно часто ездить». – Вот, значит, какая технология написания книги. Погружаешься «в зону», в колодец, где лежат все симфонии и живут все рассказы и романы. И чем дольше там можешь непрерывно записывать, тем больше успеешь написать. А если будут отвлекать, то ничего не получится.

«Я купил проигрыватель и ставлю дочке пластинки со сказками. Она слушает их, и мне кажется, что это очень хорошо для нее».

«А все-таки зря мы тогда с тобой не трахнули этих телок в Шаликове. Они сами к нам пришли. Сейчас бы ты их не узнал. У каждой по двое детей, настоящие бабы стали. Мы тогда как-то растерялись. Ну ладно, пока! Надеюсь, еще увидимся».

И это было все. Шоша больше не увидит Диму, а когда ему скажут, что он умер – но это будет уже лет через пятнадцать – не поверит. Здесь какая-то ошибка. Я – живой, а он умер, так не может быть. А что я делал в 2004 году? Сидел целыми днями на работе на телевидении, зарабатывая зарплату? Вот так проходит жизнь. Я уже опоздал однажды на похороны своего дяди. Здесь тоже опоздал, и мне даже как-то странно, что вот я живу, а он уже умер. Я могу еще что-то написать, а он нет. Хотя дай мне Бог написать что-то как он! Скучаю.

Вот он, все тонко чувствующий мальчик с подвижными настроениями, но «герой», среди шумных мальчишек. Издевался над Балиным, тихим парнем, напоминавшим чем-то поколение наших родителей или даже дедушек. Своей самостью никогда не жертвовал – хотя, кто знает? Любил играть в футбол – почти на каждой перемене, на большой уж точно. Интересовался литературой и историей. Больше всего любил Чехова. Дома была собака Тиби. Когда мы приходили к нему домой, он тут же бросался целовать и обнимать Тиби, лайкоподобного белого метиса. Если бы в школе его хотя бы в шутку пихнули на перемене, никогда бы не простил, а бежал бы за обидчиком, пока не догнал и не надавал бы несколько раз сдачи, что вызвало бы ответное бегство, опоздание на урок, невозможность подготовиться в последний момент – все отодвигалось на второй план, но все без злобы, а скорее по мальчишеской традиции.

Возвращался я тогда из ресторана совершенно обновленный. Многие одноклассницы, оказывается, живут совсем недалеко от меня. Правда, я их совсем не встречаю. На щеке еще горел поцелуй Лены Тимофеевой, но главная новость висела на шее как камень, непонятая еще, неосознанная – умер Дима Щеглов, что даже требовало проверки. Девчонки могли ошибиться. Он сам даже мог подшутить над ними как-нибудь, а потом вдруг появиться и рассчитывать, что это будет смешно. Вполне в его духе. Только вот некролог на сайте театра не укладывался никак в эту версию. Его уже читали многие, но я все равно полез проверять. Нет, это не шутка. Кто шутит с нами эти шутки?

Щеглов (15)

Стало известно, что Дима написал серьезную большую книгу о Любови Орловой. Книга продавалась практически везде, издана была, наверное, большим тиражом. Теперь Щеглов блистал уже как писатель. «Любовь и маску» Шоша читал запоем. На этот мир киноактеров и режиссеров ему было совершенно наплевать, но сам текст его очаровал, а сюжет захватил. Теща говорила: «Ну, что он, молодой человек, может знать о Любови Орловой, кумире нашего поколения?» Шоше, наоборот, был важнее Дима. А Любовь Орлова была скорее литературным персонажем. Книга получилось, хотя текст немного менялся по ходу повествования, казалось, есть некоторые шероховатости – и разве можно так писать? Можно, все сложилось постепенно в книгу и даже вполне классическую. А сюжет работал и сам по себе, было интересно. Жизнь человека уже содержит в себе композицию не заметную, может быть в середине жизни, но понятную в конце романа. Конец предлагается редко счастливый, чаще неоправданно скучный и разочаровывающий. Но неожиданная трагедия? Как же Бог написал такую композицию? Как же продолжение человека в его потомках, образование для детей, воспитание внуков?

Если бы я знал о жизни Димы больше, как бы я нарисовал композицию его жизни? Молодой гений, который сгорает в нескольких ранних произведениях? Так, наверное, и есть. Но судьба так непонятна и необъяснима. Что точно было – это сосредоточенность на творчестве, пестование собственного таланта. Отец Шоши говорил: «Запомни навсегда и вспоминай, когда меня уже не будет. Цени свою самость превыше всего. Иногда нужно сказать: «Да наплевать!» Димина жизнь мне видится именно такой, с жертвами ради семьи или нет, мне не известно. Но эта короткая жизнь не тратилась даром. То время, которое было дано, отливалось золотом творчества. Результаты были, они накапливались. Книги сменяли друг друга, быстро издавались в бурные и романтические, по сути дела, девяностые годы. А актер выходил на сцену с профессиональным постоянством в театре «Подиум».

Отец, Константин Борисович, встретившись с Володей Шуруповым на нашем выпускном вечере, спросил его, как он выходит на сцену после того как сидел за письменным столом и писал? Пишешь, в общем-то «изнутри», тогда как играть нужно «вовне». Как это соединяется? Или, может быть, соединяя это, удается достичь нового результата? Сейчас я задаю себе тот же вопрос. Время, данное нам, кажется бесконечным, но только из друзей и родственников то и дело кто-то уходит. Уходят части целого, перенося освобождающуюся сущность внутрь нас, оставшихся в этом мире.

Щеглов (14)

Шоша, учась в институте, много общался с Лешей Кузьминых. Они в разное время встречались со студентками из Италии, Германии и Америки – расширяли свой круг общения. С Кузей было интересно – все время что-нибудь да происходило.

Но вот на втором курсе института пришло известие. Дима Щеглов снялся в фильме Аиды Манасаровой с рабочим названием «Негодяй». Дима в главной роли. Это будет на момент смерти главной Диминой работой в кино. Весь фильм был снят «под него». Потом в прессе были неоднозначные оценки, но этот фильм был тогда абсолютным Диминым триумфом. И ведь это в начале учебы, а что же будет дальше? Блестящая карьера. Кузя и Шоша поехали на просмотр, он проходил в районе метро Кропоткинская. Была Манасарова, была вся студенческая группа из ГИТИСа, где учился Дима. Леша и Шоша обращали внимание на красивых девушек. А по стилю общения они все отличались тем, что были очень «накручены» в актерском плане, просто так разговаривать им было не интересно, все игралось, а главное, подыгрывалось бесконечно. Если подавался сигнал «я играю, я прикалываюсь», нужен было ответ в русле этой игры, текст актерский должен был быть продолжен, непростительно было потерять посыл, не отбить мяч, бросить тему. Это актеры. Они немножко другой народ. Это они купаются в фонтане и гуляют всю ночь после поступления, с ними не легко, но очень интересно, и, конечно, от этого сильно устаешь, если сам не из этого теста. Поэтому продолжения знакомства с девушками из ГИТИСа не получилось.

В фильме мама спрашивает сына:

- Сколько тебе положить картошки, сколько тебе дать денег?

Ответ:

- А сколько не жалко!

Вот в этом весь герой фильма. Дима его мастерски играет. Так ненапряжно, естественно так играет, можно сказать, самого себя: нервного, обозленного, раздраженного. Но только он сам не такой человек, он не сволочь, не запутался в жизни и очень ровно и честно стоит на этой земле. Потом мы узнали, что Дима женился на студентке-актрисе Бобылевой. Она потом играла в «Театре на Таганке» в спектакле «У войны не женское лицо». Хорошая такая девчонка, но совершенно невзрачная «серенькая мышка». Дима был ярче, «звезднее». Родилась дочка.

Как с Богом разговаривать

Раньше я думал, что единственная возможная форма общения с Богом это молитва. А выяснилось это так. Не навязчиво так я высказался как-то на работе, что просите мол и будет вам дано. И вовсе это не звучало как проповедь, а было даже похоже на шутку, но шутку со смыслом. А к слову-то пришлось вот что. Кто-то сказал:

- Это нам не дано. И это нам не дано. И вообще, мало чего нам дано.

А я ответил:

- А вы просите, и будет вам дано. - Я не сказал "молитесь", сказал "просите".

- А кого просить-то?

- Всевышнего просите. Я вот, когда просил, всегда получал то, что просил. но прошу не часто. В исключительных случаях.

Всех присутствующих сначала шокировала сама тема. Как это можно вот так просто о сокровенном своем говорить? И поэтому все замолчали. А помолчав, задумались. И тогда Валя сказала:

- Ну, я все понимаю, конечно. Но почему обязательно просить-то надо? - Имелось ввиду, что Господь и так все видит и знает, и что если не дает, то сам знает, почему. И не даст, значит. А просить, это как бы и ненужное даже унижение получается.

Теперь уже я задумался, и пришлось мне вот что ответить:

- А настолько несопоставимые это величины - вы и Бог - что единственный способ вам к нему обратиться, это просить его.

Но в душе у меня остался вопрос:

- А неужели единственный?

Я вспоминал все те случаи, что я просил Господа о чем-то. Некоторые вспомнил, некоторые забыл. Даже книгу задумал написать когда-нибудь обо всех этих случаях, настолько удивительным мне казалось, что все мои серьезные молитвы исполняются.

Началось все это лет в тринадцать. Приемник передавал "Голос Америки", слышно было плохо, закончилась только что политическая передача и стал выступать какой-то проповедник. Религиозные передачи у нас никто не слушал. И так ничего не слышно, прислушиваться надо, а текст и сам по себе тяжелый. Но в этот раз проповедник сказал:

- Я ничего вам говорить, ничему вас учить не буду. А только посоветую я вам попросить Бога о чем-нибудь важном, а потом посмотреть, что будет. И на этом я заканчиваю эту передачу.

Мне стало интересно. Я подумал: "Вот ведь странно. Есть Бог или нет - ни то, ни другое доказать невозможно, а тут вот человек берет и вообще ничего доказывать и утверждать не пытается. Просите, говорит. Это мне показалось совершенно гениальным подходом. Ничего, кроме этого, не нужно. Просто проси - о маленьком, о большом - и так разговаривай с Богом.

С тех пор я это делал много лет. Но через тридцать лет я узнал еще один способ. Творчество это тоже общение с Богом. А больше никаких других способов я не знаю.

Но в этом случае Он вас просит.

Депозит 769 долларов. Позиций и ордеров нет.

Джулия Камерон в школе

А как, интересно, учитель, который знаком с практикой "утренних страниц", должен учить детей в школе? Он может создать группу или - даже лучше - индивидуально заниматься этим с желающими? Дело сугубо личное и интимное, но открывает большие перспективы перед теми, кто идет этим правильным путем. При этом путь у каждого свой. Дети вообще плохо раскрываются в большом коллективе. Какие-то формы этой деятельности несомненно можно найти. А главное, получать и использовать плоды творческого потока. Но как, не давя, все же настойчиво вести за собой, в этом вопрос. Можно предлагать интересные варианты журналов-сериалов, которые пишутся одним или разными детьми, а в старших классах - блоги. Блог как носитель и свидетельство творческого потока.